— О! — прошептала королева. — Не западня ли это? Но нет, кажется, мне знаком этот почерк. Он тот же, таким была написана записка, полученная мною в Тампле. Так и быть. Возможно, Господь хочет, чтобы я бежала.
Королева упала на колени и предалась молитве, этому высшему утешенью заключенных.
Глава XV
Диксмер готовится
Наконец-то наступил этот роковой день, которому предшествовала бессонная ночь. Этот ужасный день, который без преувеличения можно назвать окрашенным в цвет крови.
В тот октябрь каждый, даже самый яркий солнечный день имел свои мертвенно-бледные пятна Королева плохо спала. Сон не дал ей отдыха: едва закрывала глаза, как ей чудилась кровь, крики.
Она уснула с лезвием в руках.
Большую часть дня она посвятила молитве. Тюремщики часто видели ее молящейся, поэтому не придали никакого значения этому приливу набожности.
Время от времени узница доставала спрятанное на груди лезвие, переданное теми, кто пытался ее спасти, и сравнивала изящество инструмента с толщиной решетки. К счастью, она была вмурована в стену только с одной стороны — нижней. Верхняя часть соединилась с поперечными прутьями. Если удастся
подпилить нижнюю часть, то достаточно будет потянуть за прутья, и решетка отойдет.
Но отнюдь не физические трудности останавливали королеву. Она прекрасно понимала, что задуманное — возможно. Но сама эта возможность превращала надежду в кровавое, слепящее глаза пламя. Пройти к ней ее друзья могли, только убив тех, кто ее охраняет. Но все в ней протестовав против такой цены — смерти единственных людей, проявлявших жалость и участие к ней в эти долгие дни заключения.
С другой стороны, за этими решетками, которые ей предстояло перепилить, за телами этих двух охранников, смерть которых прокладывала дорогу ее спасителям, были жизнь, свобода и, возможно, месть! Три таких ценности, особенно притягательных для женщины, просящей у Бога прощения за то, что она так страстно их желала. К тому же она сознавала: охранники ни о чем не подозревают, даже предполагать не могут о той западне, в которую их хотят заманить. Если, конечно, считать заговор западней.
Эти простые люди, по ее представлению, были бы просто преданы, а страдания не только научили ее переносить зло, но и предугадывать, предчувствовать его.
Королева больше не считала два неожиданных предложения о побеге ловушкой. Но по мере того, как крепла вера и исчезал страх быть схваченной в заранее расставленной западне, все с большим ужасом она думала о неизбежности крови и смерти невинных.
— Странная судьба, возвышенный спектакль! — прошептала она. — Двое заговорщиков объединяются для того, чтобы спасти бедную королеву, скорее — бедную женщину-узницу, ничего не предпринимающую для того, чтобы соблазнить или ободрить заговорщиков. И оба заговора намечены на один день, на один час. Кто знает! Может быть они — части одного целого. Может быть, этот двойной заговор и приведет к свободе. И если я захочу — буду спасена. Но бедная женщина заплатит за меня своей жизнью. И еще два охранника своей смертью предварят мою смерть. Нет, Бог и будущее не простят меня. Невинные жертвы, безвинная кровь — чрезмерная цена. Невозможная цена.
И тут же ее мозг опровергал собственный вывод. Напоминал о многочисленных примерах самопожертвования слуг ради благополучия своих господ, об античных традициях и праве господ распоряжаться жизнью подданных, об уходящих призраках королевской власти.
— Анна Австрийская согласилась бы, — уговаривала она себя. — Анна Австрийская поставила бы превыше всего великий принцип спасения августейших особ.
Всю жизнь и во всем королева старалась равняться на Анну Австрийскую. И даже сейчас пыталась предугадать ее выбор в такой трагической ситуации. Хотя и другие мысли, горькое прозрение приходило к ней. Безумным было само ее согласие приехать во Францию с желанием править так, как правила Анна Австрийская. И все-таки она приехала и правила. Не потому, что сама этого хотела. Такова была воля родителей. Это они, два короля, решили, чтобы их дети, никогда не видевшие друг друга, не успевшие полюбить друг друга, соединились браком на одном алтаре, чтобы умереть потом на одном и том же эшафоте.
Как спорить с роком? Но разве моя смерть не повлечет за собой смерть бедного ребенка, который в глазах немногих моих друзей все еще является королем Франции?
В такой постоянно возрастающей тревоге, измученная своими страхами, лихорадкой сомнений королева дождалась вечера. Много раз она украдкой поглядывала на своих охранников и никогда еще, казалось ей, они не были столь спокойными. И мелкие знаки внимания, оказываемые ей этими грубоватыми мужчинами, особенно сильно поражали ее.
Когда в камере сгустились сумерки и прозвучали шаги часовых, а бряцание оружия и ворчание собак уже эхом отдавались под сводами, когда, наконец, вся тюрьма проявила себя во всем своем ужасе и безнадежности, Мария-Антуанетта, покоренная слабостью, свойственной женской натуре, в ужасе поднялась.
— Я убегу, — шептала она, — Да, да, я убегу. Когда они придут, когда заговорят, я подпилю решетку. Я сделаю все, что Бог и мои освободители прикажут. У меня есть долг перед детьми, их не убьют из-за меня, или если все-таки их убьют, а я буду свободна… О! Тогда, по крайней мере…
Она не закончила. Глаза ее закрылись, угас голос. Это был ужасный сон обессиленной королевы в комнате, запертой на засовы и решетки. Но вскоре, во все еще продолжающемся сне, решетки и засовы упали Она увидела себя в середине огромной безжалостной армии и приказала пламени пылать, а железу выйти из ножен. Она мстила народу, который в конечном счете был не ее народом…
А в это время Жильбер и Дюшен спокойно беседовали и готовили себе ужин.
А в это же время Диксмер и Женевьева вошли в Консьержери и, как всегда, расположились в канцелярии. Через час после их прихода, как обычно, секретарь суда закончил свои дела и оставил их одних.
Как только за коллегой закрылась дверь, Диксмер бросился к пустой корзинке, выставленной за дверь в обмен на корзинку с провизией. Он схватил кусок хлеба, разломил его и нашел футлярчик. В нем была записка королевы. Прочитав ее, он побледнел. На глазах у Женевьевы он разорвал бумажку на тысячу кусочков и бросил их в горящий зев печки.
— Поздно, — бросил он, — все решено.
Потом, повернувшись к Женевьеве, сказал:
— Подойдите, сударыня.
— Я?
— Да, мне нужно с вами тихонько поговорить.
Женевьева, неподвижная и холодная, как мраморная статуя, покорно кивнула головой и подошла к нему.
— Вот и настал час, сударыня, — произнес он. — Выслушайте меня.
— Да, сударь.
— Вы предпочитаете полезную смерть, смерть, которая прославит вас и вызовет сожаление в народе, смерти бесславной, не так ли?
— Да, сударь.
— Я мог убить вас, когда застал у вашего любовника. Но человек, который, как я, посвятил свою жизнь праведному и святому делу, должен извлекать пользу даже из своих собственных несчастий, к чему я и стремлюсь, и на что надеюсь. Как вы убедились, я отказал себе в удовольствии самому свершить над вами суд. Я. также пощадил вашего любовника…
Что-то вроде мимолетной, но ужасной улыбки промелькнуло на бескровных губах Женевьевы.
— Сударь, — прервала она, — я готова. К чему все эти речи?
— Вы готовы?
— Да, вы меня убьете. Вы правы, я жду.
Взглянув на Женевьеву, Диксмер невольно вздрогнул. Так величественна она была. Ее как бы освещал ореол, самый яркий из всех возможных, тот, что берет свет свой от любви.