Королева проследила за ним глазами. Она не могла говорить — шум заглушал ее голос. Она не могла показать пальцем — руки были связаны. Впрочем, если бы даже она и смогла показать, и если бы даже ее смогли услышать, то все равно просьба ее была бы бесполезной.
Но через мгновение она снова увидела собаку. Блэк находился на руках бледного молодого человека, который возвышался над толпой, взобравшись на пушку. В порыве невыразимой экзальтации он приветствовал ее, указывая на небо.
Мария-Антуанетта тоже посмотрела на небо и кротко улыбнулась.
Шевалье де Мезон-Руж испустил стон, как будто эта улыбка ранила его в самое сердце, и поскольку тележка повернула к мосту Шанж, он бросился в толпу и исчез.
Глава XXI
Эшафот
На площади Революции, прислонившись к фонарю, в ожидании стояли двое мужчин. Они ждали вместе с толпой, часть которой находилась на площади у Дворца, а другая — на площади Революции. Они соединялись между собой густой беспокойной теснящейся людской цепью, протянувшейся между двумя площадями. Масса людей ждала прибытия королевы к орудию казни, уже износившемуся под воздействием дождя и солнца, рук палача и, о, ужас! износилось от соприкосновения с жертвами и которое возвышалось над головами толпы со зловещей гордостью, подобно тому, как королева возвышается над своим народом.
Эти молодые люди, скрестив на груди руки, с бледными губами и нахмуренными бровями, тихо урывками переговаривались — это были Морис и Лорэн. Затерявшись в толпе, они продолжали беседовать и беседа их была столь же интересна, как и другие разговоры, что велись в разных группах людей. Потоки слов подобно электрической цепи оживляли это море людей от моста Шанж до моста Революции.
Сравнение, которое мы только что высказали по поводу эшафота, возвышавшегося над головами, поразило их обоих.
— Смотри, — сказал Морис, — как омерзительный монстр простирает свои кровавые руки. Разве нельзя сказать, что он нас зовет, улыбаясь своим зевом, этим ужасающим ртом.
— Я, ей Богу, — заметил Лорэн, — не принадлежу к той школе поэтов, которая все видит в кровавом свете. Я все всё в розовом, поэтому у подножия этой омерзительной машины я бы еще напевал, надеясь: «Dum spiro, spero»[69].
— И ты еще надеешься в то время, когда убивают женщин?
— Ах, Морис, — ответил Лорэн, — ты, сын революции, не отвергай же свою мать. Оставайся, Морис, добрым и лояльным патриотом. Та, которая должна умереть, это не такая женщина, как другие. Та, которая должна умереть — это злой дух Франции.
— О! Я сожалею вовсе не о ней; не о ней я плачу! — воскликнул Морис.
— Я понимаю, ты думаешь о Женевьеве.
— Видишь ли, одна мысль сводит меня с ума: Женевьева находится сейчас в руках тех поставщиков гильотины, которых зовут Эбер и Фукье-Тэнвилль. В руках тех людей, кто отправил сюда несчастную Элоизу и гордую Марию-Антуанетту.
— Теперь послушай, — размышлял Лорэн. — Что же дает надежду мне, когда народный гнев насытится обедом из двух тиранов — короля и королевы — он уляжется, по крайней мере, на какое-то время, подобно боа, который переваривает в течение трех месяцев то, что заглотил. Он не заглотит больше никого и, как говорят знающие, даже самые маленькие кусочки будут его пугать.
— Лорэн, Лорэн, — посетовал Морис, — я более опытен, чем ты. И я говорю тебе тихо, но могу повторить громко: Лорэн, я ненавижу новую королеву, ту, что, как мне кажется, сменит Австриячку. Это трагическая королева, та, чей пурпур окрашен ежедневной кровью, и ее первым министром является Сансон.
— Мы ей не поддадимся.
— Я уже ни во что не верю, — ответил Морис, тряхнув головой. — Ты же видишь, для того, чтобы нас не арестовали в собственном доме, нас останется только одно — жить на улице.
— Но мы можем покинуть Париж, ничто не мешает нам это сделать. Не станем же мы роптать на судьбу. Мой дядя ждет нас в Сент-Омере; деньги, паспорта, все у нас есть. Мы здесь, потому что хотим остаться.
— То, что ты сказал, не совсем так, мой превосходный друг, преданное сердце… Ты остаешься, потому что я хочу остаться.
— А ты хочешь остаться, чтобы найти Женевьеву. А что может быть проще, вернее и естественнее? Ты думаешь, что она в тюрьме, это более, чем вероятно. Ты хочешь позаботиться о ней, а для этого нельзя покидать Париж.
Морис вздохнул; было ясно: его одолевали другие мысли.
— Помнишь смерть Людовика XVI? — спросил он. — Я хорошо помню свое волнение и гордость. В толпе, среди которой сегодня пытаюсь спрятаться, я тогда был одним из главных действующих лиц. У подножия вот этого эшафота я чувствовал себя таким великим, каким никогда не чувствовал себя и тот король, который поднимался по ступеням смерти. Какая перемена, Лорэн! И когда задумываешься что хватило всего девяти месяцев, чтобы так ужасно измениться.