— Дорогая подруга, — поддержал Лорэн, — мужайтесь!
— Могу ли поднять волосы сударыне? — спросил Морис.
— О! Да, да, пусть это сделает он! — Я умоляю вас, мсье Сансон, — воскликнула Женевьева.
— Хорошо, — ответил Сансон, отворачиваясь.
Морис развязал галстук, еще хранящий тепло его тела. Женевьева поцеловала его и, став на колени перед молодым человеком, склонила к нему свою очаровательную головку, еще более красивую в печали, чем она была когда-либо в минуты радости.
Когда Морис закончил все приготовления, руки его сильно дрожали, а лицо выражало столько горя, что Женевьева воскликнула:
— О, Морис! Я не боюсь.
Сансон повернулся.
— Не правда ли, сударь, я держусь бодро? — спросила она.
— Истинная правда, сударыня, — взволнованно ответил палач, — вы по-настоящему мужественны…
Первый помощник палача в это время просматривал список, присланный Фукье-Тэнвиллем.
— Четырнадцать, — сказал он.
Сансон пересчитал приговоренных.
— Вместе с мертвым — пятнадцать, — ответил он, — как же это получается?
Лорэн и Женевьева пересчитали присутствующих вслед за ним, пораженные одной и той же мыслью.
— Так вы говорите, что должно быть четырнадцать приговоренных, а нас — пятнадцать? — спросила она.
— Да. Наверное Фукье-Тэнвилль ошибся.
— Ты солгал, — повернулась Женевьева к Морису, — тебя не судили.
— Зачем мне ждать до завтра, если ты умираешь сегодня? — ответил он.
— Друг мой, — поблагодарила она, улыбнувшись, — ты успокоил меня, теперь я вижу, что умирать легко.
— Лорэн, — позвал Морис, — Лорэн, в последний раз говорю… тебя никто не может здесь опознать… скажи, что ты пришел сюда попрощаться со мной… скажи, что тебя заперли здесь по ошибке. Позови того охранника, который видел, как ты выходил… Я стану настоящим приговоренным, я должен умереть. Но ты, мы умоляем тебя, друг, доставь нам радость своей жизнью, хотя бы для того, чтобы сохранить память о нас. Еще есть время, Лорэн, мы тебя умоляем!
При этом Женевьева, как при молитве, сложила руки.
Лорэн наклонился и поцеловал их.
— Я сказал нет, значит нет, — твердо ответил он. — Больше об этом со мной не говорите, а то я подумаю, что мешаю вам.
— Четырнадцать, — повторил Сансон, — а их — пятнадцать.
Потом, повысив голос, произнес:
— Ну, среди вас есть кто-нибудь, кто может доказать, что попал сюда по ошибке?
Может быть некоторые уста и открылись бы на этот призыв, но не раздалось ни слова. Те, кто мог бы солгать, постыдились сделать это, а тот единственный, кто не солгал бы, не хотел больше ничего говорить.
На несколько минут воцарилась мертвая тишина, помощники палача занимались своим скорбным делом.
— Граждане, мы готовы… — произнес тогда глухим торжественным голосом Сансон.
В ответ раздались несколько всхлипов и стонов.
— Вот и хорошо, — зазвучал голос Лорэна.
— Да, в том случае, когда действительно умирают за родину. Но теперь вижу и понимаю, что мы умираем только для того, чтобы доставить удовольствие тем, кто жаждет нашей смерти.
— Ей Богу, Морис, я точно такого же мнения, что и ты, я тоже начинаю ненавидеть Республику.
— Перекличка! — объявил появившийся в проеме двери комиссар.
Несколько охранников вошли за ним в этот зал, перекрыв выходы и став стеной между жизнью и приговоренными, чтобы помешать этим несчастным вернуться в нее.
Морис отозвался на имя самоубийцы и подумал бесстрастно: на одну смерть будет больше. Его вывели бы из зала и, если бы установили его личность, то все равно неизбежно приговорили бы к гильотине.
Приговоренных повели к выходу. Каждому у двери связывали руки за спиной.
В течение десяти минут эти несчастные не обменялись ни единым словом.
Говорили и действовали только палачи.
Чтобы их больше не разлучили, Морис, Женевьева и Лорэн прижались друг к другу.
Потом приговоренных вывели во двор Консьержери.
Дальнейшее зрелище было ужасным. При виде тележек у многих подкосились ноги — служащие помогали им продвинуться вперед.
За еще закрытыми дверями слышался многоголосый шум толпы, и, судя по нему, можно было догадаться, что толпа эта огромна.
Женевьева села в тележку, Морис поддерживал ее под локоть. Затем занял место позади нее.
Лорэн не торопился, выбрав себе место слева от Мориса.
Двери тюремного двора открылись — в первых рядах зрителей стоял Симон.
Друзья узнали его, он тоже увидел их. И тут же влез на какую-то тумбу, мимо которой должны были проезжать тележки, их было три.