Это был невысокого роста человек, черноволосый, с густыми бровями. Он был в очках с зелеными стеклами, которые обычно носят люди, чьи глаза устают от работы. За очками прятались черные глаза, блеск которых не могли скрыть даже стекла. Как только он произнес первые слова, Морис сразу узнал этот голос, мягкий и повелительный одновременно, который он постоянно слышал во время ужасного спора, узнал именно по мягкости. Моран был одет в черный костюм с большими пуговицами, на нем была рубашка из белого шелка с тонким жабо, которое он в течение всего ужина часто теребил рукой. Морис не мог не восхищаться белизной и превосходной формой этой руки, что поражало, ведь это была рука торговца.
Все сели на свои места. Гражданин Моран расположился справа от Женевьевы, Морис — слева, Диксмер — напротив жены, остальные гости заняли свободные места за продолговатым столом.
Ужин был изысканным: у Диксмера был аппетит делового человека и он, не скрывая этого, отдавал дань своему столу. Его работники, вернее те, кто считались ими, составляли ему в этом добрую компанию. Гражданин Моран говорил мало, ел еще меньше, почти не пил и редко смеялся. Морис, возможно в силу обстоятельств, при которых впервые услышал этот голос, испытывал к нему живую симпатию. Только временами он пытался и не мог определить возраст Морана и это его беспокоило. Моран казался ему то человеком сорока — сорока пяти лет, то совсем молодым.
Диксмер, занимая место за столом, счел своим долгом разъяснить гостям причину присутствия постороннего человека в их узком кругу.
Он отчитался в этом как наивный, не привыкший лгать человек, но гости, казалось, остались вполне довольны объяснением, потому что, несмотря на всю неловкость, с которой промышленник представил молодого человека, его небольшая речь удовлетворила всех.
Морис взглянул на него с удивлением.
«Клянусь честью, — сказал он себе, — я кажется, перестаю верить самому себе. Неужели это тот самый человек с горящим взглядом и грозным голосом, который преследовал меня с карабином в руках три четверти часа назад с желанием убить? В тот момент я мог бы принять его за героя или убийцу, черт возьми! Как обстоятельства меняют человека!»
Во время этих наблюдений в сердце Мориса соседствовали печаль и радость, и оба эти чувства были так глубоки, что молодой человек и сам себе не мог объяснить, что преобладало в его душе. Наконец-то он был рялом с прекрасной незнакомкой, которую столько искал. Как он себе и представлял, у нее было нежное имя. Он пьянел от счастья, чувствуя, что она находится рядом с ним. Он впитывал каждое слово, произнесенное ею, звуки ее голоса приводили в трепет самые потаенные струны его сердца. Но сердце это было разбито тем, что он видел.
Женевьева оказалась такой, какой он ее представлял, действительность не разрушила сон той грозовой ночи. Это была молодая элегантная женщина с грустным взглядом, с возвышенной душой. Ее судьба была характерной для периода, предшествовавшего незабываемому 1793 году, это была благородная девушка, вынужденная из-за постигшего дворянство разорения связать свою судьбу с буржуазией, с коммерцией. Диксмер казался честным человеком, безусловно был богат, его отношение к Женевьеве, казалось, было отношением человека, который поставил себе цель сделать женщину счастливой. Но эти доброта и богатство, благородные намерения, разве могли они заполнить то огромное расстояние, которое существовало между этой женщиной и ее мужем: между молодой девушкой, поэтичной, изысканной, очаровательной и мужчиной довольно заурядной внешности со своими меркантильными заботами? Чем Женевьева заполняла эту пустоту?.. Увы, подсказывал Морису тот случай: любовью. Напрашивалось первоначальное предположение, возникшее в тот вечер, когда он встретился с молодой женщиной: она возвращалась с любовного свидания.
Мысль, что Женевьева кого-то любила, терзала сердце Мориса.
Итак, он вздыхал ц уже сожалел о том, что пришел сюда, чтобы принять еще большую дозу яда, называемого любовью.
Но наступила минута и. слушая этот голос, такой нежный, чистый и мелодичный, встречая ее взор, такой ясный, которому, казалось, нечего скрывать и который открывал самые глубины души, Морис думал, что совершенно невозможно, чтобы такое создание могло обманывать. И он ощущал горькую радость, думая, что это прекрасное тело и душа принадлежат этому буржуа с честной улыбкой и вульгарными шутками и всегда будут принадлежать только ему.
Говорили, в основном, о политике, да иначе и быть не могло. О чем еще было говорить в то время, когда политикой было пропитано все, она, казалось, виднелась на дне тарелок, покрывала все стены и каждый час о ней возвещали на улице.