— Дорогая Женевьева, когда на карту поставлены важнейшие интересы, порученные нам, как вы можете отступать перед ничтожными соображениями самолюбия?
— Я ведь сказала вам, сударь, свое мнение о Морисе, — ответила Женевьева, — он честен, он рыцарь, но он капризен, а я хочу быть зависимой только от своего мужа.
Она ответила с таким спокойствием и вместе с тем настолько твердо, что Диксмер понял: настаивать, по крайней мере сейчас, бесполезно. Он не сказал больше ни слова, посмотрел на Женевьеву невидящим взглядом, провел рукой по вспотевшему лбу и вышел.
Моран с беспокойством ожидал его. Диксмер слово в слово повторил ему только что состоявшийся разговор.
— Ну хорошо, — решил Моран, — оставим все как есть и не будем больше об этом думать. Я скорее откажусь от всего, нежели причиню хотя бы тень заботы вашей жене или задену ее самолюбие.
Диксмер положил руку ему на плечо.
— Вы сошли с ума, сударь, — промолвил он, пристально глядя на Морана, — или думаете не то, что говорите.
— Как, Диксмер, вы полагаете?..
— Я полагаю, шевалье, что вы, как и я, не можете поддаваться порывам сердца. Ни вы, ни я, ни Женевьева не принадлежим себе, Моран. Мы только средства, призванные защитить принцип; а принципы опираются на средства, сокрушая их…
Моран вздрогнул и промолчал; его молчание было задумчивым и печальным.
Не проронив ни слова, они несколько раз прошлись по саду.
Затем Диксмер расстался с Мораном.
— Мне нужно отдать несколько распоряжений, — сказал он совершенно спокойным голосом. — Я покидаю вас, господин Моран.
Моран протянул Диксмеру руку, потом посмотрел ему вслед.
— Бедный Диксмер, — прошептал он. — Боюсь, что в этом деле он рискует больше всех.
Диксмер действительно вернулся в мастерскую, отдал несколько приказаний, перечитал газеты, приказал раздать хлеб и торф беднякам своей секции и, вернувшись к себе, сменил рабочую одежду на выходной костюм.
Через час Мориса, с головой ушедшего в чтение и в подготовку очередной речи, оторвал от этого голос служителя, наклонившегося к его уху и тихонько сказавшего:
— Гражданин Ленде, к вам пришел какой-то человек. Он утверждает, что должен сообщить вам что-то очень важное. Он ждет вас дома.
Вернувшись домой, Морис был крайне удивлен, застав там Диксмера, листавшего газеты. По дороге Морис все время расспрашивал слугу о госте, но тот, совсем не зная кожевенника, не мог ничего сообщить.
Увидев Диксмера, Морис остановился на пороге и невольно покраснел.
Диксмер поднялся и, улыбаясь, протянул ему руку.
— Какая муха вас укусила? Что вы такое мне написали? — спросил он молодого человека. — По правде говоря, все это меня больно ударило, дорогой Морис. Я безразличный и мнимый патриот, пишете вы? Полноте, вы не можете повторить мне в лицо подобные обвинения. Лучше признайтесь, что вы просто ищете со мной ссоры.
— Я готов признать все, что вы хотите, дорогой Диксмер, поскольку то, что вы делали, всегда было для меня поведением порядочного человека. Но тем не менее я принял решение, и оно бесповоротно.
— Как же так? — продолжал Диксмер. — Вы сами утверждаете, что нас не в чем упрекнуть, и все равно нас покидаете?
— Дорогой Диксмер, поверьте: для того чтобы позволить себе лишиться такого друга, как вы, у меня должны быть очень веские причины.
— Да, но во всяком случае, — опять заговорил Диксмер, пытаясь улыбнуться, — причины совсем не те, о которых вы пишете. То, о чем вы написали, только предлог.
Морис на минуту задумался.
— Послушайте, Диксмер, — сказал он, — мы живем в такое время, когда сомнение, высказанное в письме, может и должно вызвать у вас беспокойство, я это понимаю. Не пристало честному человеку оставлять вас под гнетом такого беспокойства. Да, Диксмер, причины, о которых идет речь в письме, — только предлог.
Это признание, казалось, должно было бы прояснить чело коммерсанта, но оно, наоборот, омрачило его.
— Но в чем же все-таки настоящая причина? — допытывался Диксмер.
— Я не могу вам ее назвать, — ответил Морис. — Но если бы вы ее знали, то одобрили бы мое поведение, я в этом уверен.
Диксмер настаивал.
— Вы все же хотите услышать? — спросил Морис.
— Да, — подтвердил Диксмер.
— Хорошо, — ответил Морис, испытывая некоторое облегчение, оттого что приблизился к правде. — Ну так вот: у вас молодая и красивая жена, чья нравственная чистота хорошо известна. Так вот, я подумал, что мои визиты к вам могут быть дурно истолкованы.
Диксмер слегка побледнел.
— Правда? — промолвил он. — Ну что ж, дорогой Морис, супруг должен быть благодарен вам за боль, которую вы причиняете другу.
— Понимаете, — продолжал Морис, — я не самоуверен и не думаю, что мое присутствие могло бы быть опасно для вашего покоя или покоя вашей жены, но оно может стать источником клеветы; а вы знаете, что, чем абсурднее клевета, тем легче в нее верят.
— Да вы просто ребенок! — сказал Диксмер, пожав плечами.
— Пусть я ребенок, как хотите, — возразил Морис, — но вдалеке друг от друга мы останемся такими же добрыми друзьями, ведь нам не в чем будет упрекнуть себя, тогда как рядом, наоборот…
— Что рядом?
— Все закончится тем, что мы озлобимся.
— Подумайте, Морис, разве я могу в это поверить?
— Ах, Боже мой! — произнес молодой человек.
— Но почему вы мне написали, Морис, вместо того чтобы прямо сказать?
— Чтобы избежать того, что между нами сейчас происходит.
— Неужели вы сердитесь, Морис, что я, любя вас, пришел за объяснениями? — спросил Диксмер.
— О, совсем наоборот! — воскликнул Морис. — Я счастлив, клянусь вам, видеть вас еще раз до того, как мы окончательно расстанемся.
— Вы говорите «расстанемся», гражданин! Но ведь мы вас очень любим, — не отступал Диксмер, взяв руку молодого человека и сжимая ее в своих руках.
Морис вздрогнул. Диксмер — от него это не ускользнуло — притворился, что ничего не замечает, и продолжал:
— Моран сегодня утром повторил мне: «Сделайте все что сможете, чтобы вернуть этого славного господина Мориса».
— Ах, сударь, — произнес молодой человек, нахмурив брови и отнимая руку, — я бы не подумал, что расположение гражданина Морана ко мне заходит так далеко.
— Вы не верите? — спросил Диксмер.
— Не могу сказать, что верю или сомневаюсь, — отвечал Морис, — у меня нет никакой причины задавать себе этот вопрос. Когда я приходил к вам, Диксмер, то делал это ради вас и вашей жены, а вовсе не ради гражданина Морана.
— Вы его не знаете, Морис, — сказал Диксмер, — у него прекрасная душа.
— Согласен, — горько улыбнулся Морис.
— Ну а теперь, — продолжал Диксмер — вернемся к цели моего визита. Морис поклонился как человек, который сказал все и ждет, что скажут ему.
— Так вы говорите, что будут пересуды?
— Да, гражданин, — подтвердил Морис.
— Ну что же, поговорим откровенно. Почему вы должны обращать внимание на пустую болтовню какого-то бездельника-соседа? Ведь у вас есть совесть, а у Женевьевы — целомудрие, не так ли?
— Я моложе вас, — сказал Морис, которого уже начала удивлять эта настойчивость, — и мой взгляд на вещи может быть более щепетилен. Вот почему я вам заявляю, что репутации такой женщины, как Женевьева, не должна коснуться даже болтовня праздного соседа. Позвольте мне, дорогой Диксмер, остаться верным своему первому решению.
— Ну что ж, — сказал Диксмер, — раз уж мы признаемся во всем, признайтесь еще в одном.
— В чем? — спросил Морис, покраснев. — В чем вы хотите, чтобы я признался?
— Что вас не политика и не слухи о вашем постоянном присутствии у меня в доме заставляют покинуть нас.
— А что же тогда?
— Тайна, ставшая вам известной.
— Какая тайна? — переспросил Морис, с выражением такого наивного любопытства, что кожевенник воспрянул духом.