— Честное слово, вы меня ошеломляете этими требованиями.
— Итак, поклянитесь же, сударь. Мне кажется, вы не очень рискуете.
— Хорошо, клянусь вам не открывать глаза, что бы со мной ни произошло, — чуть было не согласился Морис, но остановился. — Позвольте мне взглянуть на вас еще раз, один лишь раз, — сказал он, — умоляю вас.
Молодая женщина сняла капюшон и улыбнулась не без кокетства. И при свете луны, которая как раз показалась меж двух облаков, он еще раз увидел эти длинные вьющиеся волосы цвета воронова крыла, безупречные по форме брови, как будто прорисованные китайской тушью, эти миндалевидные глаза, томные и бархатистые, совершенной формы нос, губы, свежие и блестящие, словно кораллы.
— Как вы красивы! Очень красивы! Слишком красивы! — воскликнул Морис.
— Закройте глаза! — приказала незнакомка. Морис повиновался.
Молодая женщина взяла его за руки, повернула к себе. Вдруг его лицо обдало благоухающим жаром и ее рот коснулся его рта, оставив между губами то самое кольцо, от которого он отказался.
Это было ощущение быстрое, как мысль, и обжигающее, как пламя. Морис вновь почувствовал потрясение, почти похожее на боль, так оно было неожиданно и глубоко, до такой степени проникло в самое его сердце и затронуло тайные струны его души.
Он сделал быстрое движение, протянув руки перед собой.
— Ваша клятва! — раздался голос уже издалека.
Морис закрыл глаза руками, чтобы не поддаться искушению нарушить клятву. Он больше не надеялся, он большие не думал, он стоял онемевший, неподвижный, колеблющийся.
Через минуту он услышал шум хлопнувшей двери в пятидесяти или шестидесяти шагах от него. Затем все стихло. Тогда он отнял руки от лица, открыл глаза и огляделся, как только что проснувшийся человек. Возможно, он бы и подумал, что в самом деле проснулся и все случившееся с «им было лишь сном, если бы губы его не сжимали кольцо, и это превращало невероятное приключение в неоспоримую реальность.
IV. НРАВЫ ЭПОХИ
Когда Морис Ленде пришел в себя и осмотрелся, он увидел только разбегавшиеся вправо и влево узкие улочки. Он пытался что-то вспомнить, что-то узнать; но ночь была темной, а рассудок отказывался ему служить. Луна, выглянувшая на мгновение, чтобы осветить прекрасное лицо незнакомки, опять скрылась за облаками. Молодой человек после короткого и неуверенного раздумья пошел в сторону своего дома, расположенного на улице Руль.
Выйдя на улицу Сент-Авуа, Морис был удивлен большим числом патрульных отрядов, расхаживающих в окрестностях Тампля.
— Что случилось, сержант? — спросил он у весьма озабоченного командира одного из отрядов, только что закончившего обыск на улице Фонтен.
— Что случилось? — переспросил сержант. — А то, гражданин офицер, что сегодня ночью хотели выкрасть жену Капета со всем ее выводком.
— И как же?
— Патрульный отряд, состоявший из бывших, уж не знаю каким образом узнав пароль, вошел в Тампль под видом егерей национальной гвардии и пытался похитить заключенных. К счастью, тот, кто изображал капрала, обратившись к офицеру охраны, назвал его «сударь» и таким образом выдал себя. Аристократ!
— Черт возьми! — не сдержался Морис. — Заговорщиков арестовали?
— Нет. Они выбежали на улицу и рассеялись в окрестностях.
— Есть ли какая-то надежда поймать этих молодчиков?
— Главное сейчас — поймать негодяя, их главаря. Его провел в Тампль один из дежурных солдат муниципальной гвардии. Заставил побегать нас, злодей! Видимо, нашел заднюю дверь и скрылся через улицу Мадлонеток.
При других обстоятельствах Морис остался бы на всю ночь вместе с патриотами, борющимися за спасение Республики, но вот уже в течение часа не только любовь к родине занимала его мысли. Он продолжал свой путь. Новость, которую Морис только что узнал, мало-помалу таяла, исчезала, заслоненная недавними его переживаниями. Впрочем, слухи о попытках похищения стали очень частыми. Сами патриоты знали, что при определенных обстоятельствах ими пользовались просто как политическим средством, поэтому новость не слишком обеспокоила молодого республиканца.
Возвратясь домой, Морис застал своего служителя (в то время не было домашней прислуги в привычном понимании) заснувшим в ожидании хозяина и беспокойно храпящим.
Морис разбудил его со всем уважением, какое мы должны проявлять к себе подобным, велел разуть себя, затем отослал, чтобы ничто не отвлекало от раздумий, и лег в постель. Поскольку было уже поздно, а он был молод, то сразу уснул, несмотря на свою озабоченность. На следующий день он нашел на ночном столике письмо.
Оно было написано мелким, изящным и незнакомым почерком. Он посмотрел на печать, на ней было лишь одно английское слово: «nothing» — «ничто».
Он распечатал конверт. В письме были такие слова:
«Спасибо!
Вечная благодарность в обмен на вечное забвение!»
Морис позвал слугу: истинные патриоты больше не звонили, ибо звонок напоминал о рабстве. Многие ставили это условием при вступлении в эту должность.
Служитель Мориса получил при крещении, лет тридцать назад, имя Жан, но в 1792 году по собственной воле изменил его, поскольку имя Жан отзывалось аристократией и деизмом. Назвал он себя Агесилаем.
— Агесилай, — спросил Морис, — ты знаешь, что это за письмо?
— Нет, гражданин.
— Кто тебе его вручил?
— Консьерж.
— Кто его принес?
— Рассыльный, конечно, поскольку нет штемпеля национальной почты.
— Сходи и попроси консьержа подняться. Консьерж поднялся, потому что просил об этом Морис (все служители, с которыми Морису приходилось иметь дело, очень любили его), но не преминул при этом заявить, что любого другого жильца он попросил бы самого спуститься за интересующими его сведениями.
Консьержа звали Аристидом.
Морис расспросил его. Оказалось, что письмо принес какой-то незнакомец около восьми часов утра. Напрасно молодой человек задавал наводящие вопросы, консьерж нечего не мог добавить. Морис уговорил его взять десять франков и проследить за посыльным, если тот появится еще раз, чтобы узнать, куда он пойдет.
Поспешим заметить, что, к большой радости Аристида, немного униженного необходимостью следить за себе подобным, незнакомец больше не появлялся.
Оставшись один, Морис с досадой смял письмо, стянул с пальца кольцо, положил все это на ночной столик и повернулся к стене с безумным желанием снова уснуть. Но через час, отбросив напускное равнодушие, Морис поцеловал кольцо и перечитал письмо. Перстень был с необыкновенно красивым сапфиром.
Письмо же, как мы уже говорили, было маленькой прелестной запиской, за целое льё благоухавшей аристократизмом.
В тот момент, когда Морис предавался изучению этих чудесных предметов, дверь его комнаты отворилась. Морис надел кольцо на палец и спрятал письмо под подушку. Была ли это стыдливость зарождающейся любви? Или же стыд патриота, не хотевшего, чтобы узнали о его отношениях с людьми, неосторожно пишущими подобные записки, один аромат которых может скомпрометировать и писавшую, и распечатавшую ее руку?
Вошедший был молодой человек, одетый в костюм патриота, но патриота чрезвычайно элегантного. Его карманьола с узкими фалдами была из тонкого сукна, кюлоты — из казимира, ажурные чулки — из тонкого шелка. Что же касается фригийского колпака, то своей элегантной формой и прекрасным пурпурным цветом он посрамил бы головной убор самого Париса.
На поясе у молодого человека висела пара пистолетов бывшей королевской фабрики в Версале, а также короткая прямая сабля, подобная тем, какие носят воспитанники школы на Марсовом поле.
— Эй! Ты спишь, Брут, — сказал вошедший, — а отечество в опасности. Стыдись!
— Нет, Лорен, — смеясь, ответил Морис, — я не сплю, я мечтаю.
— Да, понимаю, о своей Эвхарисе.
— А я вот не понимаю.