Поначалу революционный план отца Ринарда не приносил никаких результатов. Джемми по-прежнему не слушался и озорничал, и его продолжали наказывать. Однако, постепенно, по мере того, как младшие мальчики подчинялись дисциплине и находили в этом удовлетворенность, Джемми стал чувствовать себя не в своей тарелке и задавался вопросом, не будет ли обучение у «отца Лисы» более интересным, чем его отдельные проказы. Однажды утром вместо того, чтобы два лакея с усилием тащили его, сопротивляющегося, в классную комнату, Джемми забрел туда сам и оказался первым, и стал поджидать прихода «отца Лисы». Священник никак не выразил неожиданной радости от присутствия Джемми, а отнесся к нему как к обычному порядку вещей. Чтобы отдохнуть и из любопытства к своим правнукам, Аннунсиата дала один или два урока сама и нашла, что шесть мальчиков – это странная смесь. Открытие, естественно, ввергло ее в тревожное состояние, ибо стало ясно, почему Матт не считает себя их отцом. Характер их матери позволял заключить, что по крайней мере некоторые из них вообще не были Морлэндами. Но Джемми в глазах Аннунсиаты являлся совершенно определенно сыном Матта. Он был вылитая копия Матта, а в чем-то, как ей казалось, походил и на нее. Ей нравился твердый дух Джемми, и она обнаружила у него живой ум, быстро схватывающий суть. Аннунсиате стало доставлять удовольствие брать его с собой на верховые прогулки и рассказывать ему истории из ее собственного прошлого и из прошлого Морлэндов. Джемми любил слушать о гражданской войне и очень сильно гордился тем, что принц Руперт приходился ему прадедушкой. В это лето Аннунсиата, посадив его перед собой на лошадь, отвезла в Марстон Мур. Вопросы Джемми вскоре превзошли ее знания, и поэтому он попросил разрешения взять у нее одну из книг на эту тему. Аннунсиата дала ему экземпляр принадлежавшей Мартину книги Кларендона «История гражданской войны», после чего они еще больше сдружились.
Другие дети интересовали ее меньше. Роба она считала слабым и хитрым, он был ширококостным, толстым и бледным ребенком, со светлыми волосами с рыжеватым оттенком. Аннунсиата подозревала, что он мучает маленьких птиц и животных, чего она не терпела, хотя слуги не придавали этому большого значения. Эдмунд и Георг отличались тщедушной комплекцией, были гибкими, темноволосыми и загорелыми, как их мать, но непохожие на нее лицом. Георг уже заработал репутацию способного воришки. Он был крепче и грубее Эдмунда, который при другой жизни мог бы стать очаровательным. Аннунсиата без большого сожаления предсказывала Георгу виселицу. Томасу уже исполнилось пять, и он был готов к процедуре «надевания штанов», которую Аннунсиата вскоре устроила. Он был ленивым и невнимательным, любил поспать. Если он был нужен, слуги всегда могли найти его свернувшимся где-нибудь, как зверек, и укрывшим голову руками. Четырехлетний Чарльз представлялся Аннунсиате еще малышом, неотличимым от других детей. Тем не менее он уже обладал чертами характера, выделяющими его. Он был выше своих братьев в том же возрасте, темноволосым, как француз, и пребывал в серьезном, задумчивом состоянии, что делало его в младенческой одежде старше, чем Томас в штанах.
Единственное, что Аннунсиата не могла изменить – отношение Матта к детям. В сущности они были сиротами. Матт не признавал их существования, разъяряясь, если о них говорили в его присутствии, и приказывал, чтобы их ни за что не пускали в комнату, где он сидел, или в ту часть сада, где он находился. Их никогда не приводили, как других детей, ему для благословения, в церкви они сидели как можно дальше от хозяина, а если они издавали хоть малейший шум, он приходил в ярость.
Характер Матта, как заметила Аннунсиата, сильно испортился из-за трагедии. Раньше, как она помнила, он был любезным, легким в общении человеком, невинным, как ребенок. Ныне он стал угрюмым, замкнутым и жестоким, подозревая каждого, обижающимся на добро. Он никогда не смеялся и не играл, ни с кем не общался, проводя свободные часы в одиночестве, читая или совершая прогулки верхом среди вересковых пустошей. Даже начав выходить из своего затворничества и возвращаясь к обычным занятиям, он все делал с молчаливой мрачностью, избегая любого человеческого общения. Его лошадь и собака Ойстер оставались его единственными друзьями, и еще одно исключение он сделал для Аннунсиаты. Матт относился к ней с уважением и слушал ее, позволив ей быть связующим звеном между ним и остальным миром. Но даже она вынуждена была соблюдать определенную дистанцию, и если графиня осмеливалась касаться запрещенных тем, Матт отворачивался, а потом уходил из комнаты. По ее мнению, он так долго оставался ребенком, что неожиданное взросление испортило его. Но несмотря на это, ее любовь к нему росла, и хотя Аннунсиата никогда не отличалась терпением, она прилагала большие усилия, чтобы вернуть его к нормальной жизни, и верила, что со временем ей это удастся.
Летом 1713 года Карелли поехал в Венецию, чтобы погостить во дворце Франческини. Утрехтский мир временно оставил его без службы. Его беспокойная натура гнала его с места на место, и он сам не знал точно, чего он хочет от самого себя. Во дворце Диана приняла его с прохладным достоинством, что скрывало ее неподдельную радость от встречи с ним. Морис уехал в Неаполь, где Скарлатти снова стал Маэстро ди Капелла. Там он совместно со своим тестем работал над некоторыми музыкальными произведениями.
– Он не общается со мной, даже когда он здесь, – жаловалась Диана Карелли. – С тех пор, как умерла его жена, он становится все больше и больше неприветлив.
– Морис неприветливый? – с удивлением переспросил Карелли. – С тобой?
Диана вскинула голову.
– Вопрос в степени неприветливости, милорд. Когда он не разговаривает, не играет, не поет и даже не замечает, что человек надел новое платье, я называю это неприветливостью. А на мой день рождения он опоздал на обед и появился в костюме, который я уже видела на нем раньше по крайней мере три раза.
– О, злодей! – патетически воскликнул Карелли. Диана нахмурилась.
– Вы смеетесь надо мной, сэр?
– Мадам, уверяю вас, что обожание – это единственное чувство, на которое я способен в вашем присутствии.
Он произнес это наполовину шутя, но как ни странно, его слова были правдой. Маленькая девочка, командовавшая им, выросла в молодую женщину восемнадцати лет, высокую, светлокудрую, поражающую горделивой красотой, одну из наиболее желанных красавиц Венеции, к тому же, вдобавок к ее красоте, певицу. Она пользовалась большим успехом, и ее постоянно приглашали на разные торжества, часто просили выступить на званых обедах, совместно со знаменитым скрипачом рыжеволосым Вивальди. Вивальди, который был еще и композитором, под большим впечатлением от ее пения написал недавно кантату для сопрано и клавесина специально для нее. Она исполнила ее во время приема, устроенного одним аристократом по поводу пострижения его дочери в монахини.
Карелли привык выражать свое обожание, когда она была еще ребенком. Незаметно игра стала реальностью.
– Ну, милорд, что вы привезли мне на этот раз? – продолжила Диана в соответствии с установившимися правилами.
Подарки Карелли давно стали частью ритуала его визитов, при этом предметом гордости для него было каждый раз превзойти себя.
– Ваш подарок в моем дорожном сундуке, миледи, – ответил Карелли. – Я пошлю за ним Сэма.
Он хотел было подняться и направиться к двери, чтобы позвать слугу, но Диана остановила его, подняв руку.
– Не надо, Джулия сходит.
Она кивнула девочке, и та с готовностью подскочила и поспешила выполнять поручение. Карелли удивило, как ей удалось из двух маленьких девочек создать свой «двор», и с какой охотой они исполняют свои роли придворных дам. Джулии исполнилось десять лет, красивая, по-итальянски смуглая, она очень походила на Мориса. Алессандре было четырнадцать. Она не отличалась красотой, ее черты казались слишком большими для ее маленького лица. Со своей ненавязчивой добротой герцог продолжал заботиться о них даже при все более частых и долгих отлучках Мориса. Девочки в ответ на его доброту платили тем, что прислуживали его дочери. Карелли подумал, однако, что станет с ними в будущем, когда Диана вырастет и перестанет в них нуждаться, и они тоже вырастут и в детской им не будет места. Морис на беспокойство Карелли отреагировал вежливым и легкомысленным образом, с каким он относился к каждому, кто вынуждал его отвлекаться от музыки. Карелли был очень добр с ними, но они обе робели, что вполне естественно, ибо росли в тени Дианы.