— Что вы на нас так уставились, толпа ублюдков? Мы не призраки, а честные и доблестные рыцари, способные встретиться с вами на поединке хоть на копьях, хоть с секирами или мечами в руках и победить — я, во всяком случае, несмотря на шестнадцать лет, которые провел в грязной темнице, откуда никто из вас и не пытался меня вызволить! Меня! Меня, Рено Шатильонского, меня, князя Антиохии!
— Вы теперь никто, господин Рено! — произнес спокойный голос, долетевший с возвышающейся над двором галереи с колоннами. — Княгиня Констанция, благодаря которой вы сделались князем, вот уже тринадцать лет как возвратилась к Господу, а Боэмунд III, нынешний правитель Антиохии, не вашего рода. Кроме того, он вас не любит!
Рено Шатильонский уставился на наглеца пылающим взглядом.
— А ты кто такой, что решаешься оскорблять меня, не опасаясь, что я тебя убью? Правда, близко ты не подходишь. Спустись-ка и повтори все это мне в глаза!
— С удовольствием! Я сейчас спущусь. Знайте только, что мое имя Гийом, и я милостью Господней архиепископ Тирский и канцлер этого королевства милостью нашего короля Бодуэна IV!
— Отличная парочка, должно быть, из вас получилась! — усмехнувшись, проговорил второй, пока Гийом спокойно шел к наружной лестнице. — Ты похож на разжиревшего борова, а он, как я слышал... болен проказой! — договорив, он сплюнул на землю.
В это мгновение толпа расступилась перед охотниками, которых стоявшие на дозорном пути трубачи, поглощенные тем, что происходило во дворе, не заметили вовремя, а потому и не возвестили об их появлении. Теперь они поспешили исправить оплошность, трубя во всю мощь своих легких, но Бодуэн уже успел все услышать.
На пляшущем под ним Султане, которого тщетно старался заставить идти более торжественным шагом, он направился к бесноватому и некоторое время свысока его разглядывал, сохраняя за собой преимущество, данное ему статью коня. Так, стало быть, это и есть Рено Шатильонский, рыцарь, не знающий страха и жалости, почти забытый алеппский узник? Он больше походил на дикого зверя, чем на легендарного рыцаря, но разве можно было представить себе нечто иное, разве могло быть по-другому после столь долгого заточения в плену у людей, у которых не было ни малейших причин смягчать его участь? Чудом казалось уже и то, что ему удалось сохранить такую физическую мощь, столько жизненных сил!
Король не произнес ни слова, он молча смотрел на Рено, и молчание это уже становилось тягостным. И под властным взглядом этих ясных светлых глаз дикарю внезапно стало не по себе. Всем было заметно, что он борется с собственными необузданностью и гордыней. Он щурился, будто сова, внезапно вынесенная на утренний свет, и корчился, словно червяк, насаженный рыбаком на крючок. А король по-прежнему молчал. Толпа затаила дыхание...
Наконец Рено, издав глухое, сдержанное рычание, сдался, должно быть, поняв, что ничего другого ему не остается, потому что прав был архиепископ, — он сделался никем, ничтожеством. Смутьян упал на одно колено и склонил голову, сраженный силой этого небесного взгляда, победившего его быстрее, чем когда-либо удавалось турецким войскам. Бодуэн склонился с седла и протянул ему руку в перчатке.
— Добро пожаловать, Рено Шатильонский! — только и произнес он, и его странно низкий голос звучал ровно и бархатно.
Вернувшийся после бесконечно долгого отсутствия рыцарь увидел эту руку, потянулся к ней и, после едва заметного колебания, поцеловал вышитую кожаную перчатку. И тогда Бодуэн, улыбнувшись с почти неуловимой насмешкой, добавил:
— Встаньте! Кто же может утверждать, будто вы стали никем? Разве не осталось у вас вашего рыцарского звания? Нет титула прекраснее этого.
— Ваше Величество, я был князем! — ответил Рено, и в его словах прозвучала беспредельная горечь.