– Вот здесь присядем, если вы не возражаете именно здесь со мной поскучать… Я вижу, вы удручены. Я не хочу заглядывать вам в душу… Но вы чем-то печально озабочены. Или удручены.
– Мелочи. Ерунда, – отвел глаза Шеврикука. Потом сказал: – Встретил двух дураков…
– И что же они?
– Глупо повторять. Говорили о некой таинственной силе в Останкине. Или о премудрой силе. Шли на Москву циклон с ураганом. И сгинули. Провалились. Потом премудрая сила их отпустила. Снесло элеватор в Сасове, трубу в Уфе или еще где…
– Слышал. Но что же здесь глупого? Ведь они верят.
– Да?
– То есть… Как бы это сказать… Вот цветок… Вот возьмем какой-нибудь цветок… Ага, вот колокольчик… Нет, что-нибудь попроще. Вон, вон клевер. Кашка. Да. Кашка.
Тростью Петр Арсеньевич указал на бледно-розовые головки клевера, росшего рядом в траве.
– Нет, рвать не надо. Они свое не прожили. Ученый человек, классификатор, все объяснит. Где стебель, где розетка листьев, какое соцветие, какой отряд, какой подотряд, какая в клевере надобность, какая польза, какие калории. И все, все, все. Но для него это лишь мелкое растение семейства бобовых, и не более. А вы вглядитесь в эту кашку, в этот шар! В это чудо! Совершенство формы, архитектоники, цветовых сочетаний! И притом чудо живое! Да что я вам бубню! И я ощущаю в этом цветке совершенную и премудрую силу, его воплотившую и в нем оставшуюся. Ах, как я плохо принялся объяснять! Главное – есть, это совершенное и премудрое, и оно может себя проявить!
– Может, – согласился Шеврикука. – Но не проявляет.
– Как знать! Как знать! – горячо продолжил Петр Арсеньевич. – Может, и проявляет. Как? Мы не ведаем. Строим догадки. А иные и ведают. Я слышал об одном. Он теперь секретный узник…
– Кто он теперь? – спросил Шеврикука.
– Я оговорился, – быстро сказал Петр Арсеньевич. – Оговорился. Со мной бывает. Слабости возраста. Я про другое. Можно ведь эту совершенную и премудрую силу и вызвать. И она явится. Или вызволить. Своей верой в нее. Своим поклонением перед ней, признав в ней вещий смысл. Да, признав и в цветке клевера вещий смысл. И он ответит откровением. Один дальний знакомый мог…
– И он теперь секретный узник?
– Нет! Нет! Я не про это! Не про это! – испугался Петр Арсеньевич.
– Но ведь у каждого своя вера, свое поклонение, свое понимание вещего смысла, свое направление воли, стало быть, из одного и того же, сотворенного кем-то, могут изойти разные силы? Кто что способен вызвать. Или заказать…
– Наверное. Может быть… Я не продумал… Может быть… А к чему мы все это говорим? – спохватился Петр Арсеньевич.
– Пожалуй, и ни к чему, – сказал Шеврикука.
– Ах да, ураган, циклон. Труба упала в Уфе, а не в Останкине. Двое, как вы считаете, дуралеев поверили… Но вдруг они правы. Хотя и не способны что-либо вызвать или ведать о чем-либо…
– Да, конечно, они правы, – поспешил согласиться Шеврикука.
– Или вот, напротив, – сказал Петр Арсеньевич. – Есть нечто, что подразумевает в себе совершенное или даже высшее, нежели совершенное, возможно, заблуждаясь, и несет в себе энергию, или не знаю что, но это нечто еще не родилось, а жаждет, требует быть рожденным и воплощенным в форму. А форм нет. Как к этому отнестись? К нерожденному дитя?
Трость Петра Арсеньевича указала на Башню.
– Это вы к чему? – спросил Шеврикука.
– А? Что? – Петр Арсеньевич будто проснулся. – В чем, любезный Шеврикука, ваша тайна?
– Какая тайна? – удивился Шеврикука.
– Ваша тайна! – капризно сказал Петр Арсеньевич. – Ваша!
– Вы полагаете – она есть? – спросил Шеврикука.
– Должна быть!
– А я считал, что весь – на виду.
– Вы мне ее не откроете, – печально покачал головой Петр Арсеньевич. – Нет, конечно. Но вдруг бы я мог оказаться вам полезен.
– Вы заблуждаетесь. Я таков, какой есть.
– Да, да. – Печаль оставалась в глазах Петра Арсеньевича. – Наша участь – бесконечность схожих происшествий. Иным на это наплевать, иные переносят все в полудреме или во сне, а иные удручены бесконечностью и ищут приключений…
– Это не ко мне, – резко сказал Шеврикука.
– Не к вам, не к вам, – закивал Петр Арсеньевич. – Это так… мысли вслух… Потом ведь что такое тайна? Она только тем и хороша, что тайна. А заглянешь за ширмочку-то, после долгих стараний и риска, а там-то? Пустяковина, пшик. Вот, скажем, власть. Будто всесильна. Одарена страхами, выстлана легендой. И верится, что действительно все может, и есть нечто могучее в ней, в глубине ее, нам не явленное. Но всунешься, жрецов обойдя, за ширмочку, а там какой-нибудь тщедушный карлик, и не умный к тому же… Или пахан. И грустно станет – зачем лез за ширмочку-то?
– Пахан? – спросил Шеврикука.
– Да и пахан… И пахан… С чем только не сталкивала меня жизнь… И все равно – бесконечность повторений сходных происшествий.
– Вас она удручает?
– Удручает или не удручает, а существовать надо. Да и что-то занятное то и дело обнаруживается.
– Чуть было не забыл, – решился Шеврикука. – Вы куда образованнее и начитаннее меня.
– Увольте, увольте! – запротестовал Петр Арсеньевич.
– У одного из моих… скажем, квартиросъемщиков… мне довелось увидеть две вещицы… Может, пустячные. Но я любопытный. А что это, так и не понял…
– Опишите их, – сказал Петр Арсеньевич.
– Я их срисовал, – сказал Шеврикука. – А тонкой бумагой и оттиснул, чтобы были ясны размеры и толщина. Мелкие вещицы.
Петр Арсеньевич взглянул на Шеврикуку с вниманием.
– Вот, пожалуйста, – и Шеврикука протянул старику четыре бумажных листка.
– Надо полагать, монета, – сказал Петр Арсеньевич, – и фибула, часть фибулы…
А пальцы его дрожали.
– Может, монета, – сказал Шеврикука. – А может, жетон. Вроде тех, какими в москательных магазинах добывали керосин.
– А на вес?
– Тяжелые. Будто из благородных металлов. Но и те жетоны были тяжелыми.
– А нельзя ли подержать в руках эти вещицы?
– Их нет.
– То есть?
– Квартиросъемщик съехал. На днях.
– По обмену? Если по обмену, его можно найти в Москве. Пусть и в чужом доме.
– Нет. Его не найдешь. Он вообще съехал.
– Да? – Петр Арсеньевич опять поглядел на Шеврикуку с вниманием. – Жаль. Скорее всего, это не жетоны из москательного магазина.
– А если это подделки? Ложные изделия для какой-либо игры?
– Вот потому-то их и надо было подержать в руках.
– И что же в них примечательного?
– Монета, возможно, из Бактрии. Профиль этот – царя, возможно, одного из наследников македонского государя. А очень может быть, что это обол…
– Обол? – как бы засомневался Шеврикука.
– Обол, как помните, греческая монета, – сказал Петр Арсеньевич. – Ею платили за перевоз в царство мертвых.
– Вот тебе раз! – удивился Шеврикука.
– Потом оболом стали называть предмет, служивший не обязательно платой за перевоз, а, скажем, пропуском в нечто укрытое и тайное… Но я не уверен, что это именно обол… А фибула… Фибула эта древняя… То есть если верить вашему рисунку… Вы, конечно, знаете, о фибулах…
– Конечно! – поспешил Шеврикука. И чуть ли не поперхнулся. Сразу же и отругал себя: зачем теперь-то надо было врать!
– Фибулы встречаются и в скифских захоронениях, – сказал Петр Арсеньевич, – но эта скорее западного происхождения… Похожа на ту, что имеется в музее в Лукке. Вам не кажется?
– Вроде бы… – скашлянул Шеврикука.
– А впрочем, есть сходство с лангобардской фибулой из Фриули… Та и зовется – «лошадиная голова». Но не могу утверждать определенно. Память! Увы! Память! Нет, вы, любезный Шеврикука, имеете дело с дырявым стариком…
– Я так не думаю, – сказал Шеврикука.
– Вот если бы вы мне доверили эти листочки дня на три…
– Нет! – воскликнул Шеврикука. – Нет! Они мне необходимы!
И он моментально, неожиданно для себя, протянул руку и вырвал листочки у Петра Арсеньевича.
Петр Арсеньевич в испуге отодвинулся от Шеврикуки. Пробормотал виновато:
– Я ни на что не хотел посягать… Просто… Мой интерес мог быть вызван увлечением лошадьми…
«Какими лошадьми! – свирепо думал Шеврикука. – При чем тут лошади!»
– Конечно, конечно, – говорил Петр Арсеньевич, – это увлечение возникло оттого, что нам не положено быть всадниками. Что мы можем – покататься украдкой без седла да заплетать по ночам гривы. И более ничего. А ведь история многих столетий на Земле – это история человека и лошади. На то, чтобы возникли стремя, седло, подковы, ушли века…