Назавтра, в воскресенье, я проснулся около десяти часов, оделся и спустился к завтраку. Сэр Бэзил уже сидел за столом, а Джелкс подавал ему почки, жаренные на рашпере, бекон и жареные томаты. Он мне обрадовался и предложил после еды обойти парк. Я отвечал, что мог лишь мечтать об этом.
Через полчаса мы вышли из дому, и я не могу передать вам, какое счастье было вырваться на волю из этих стен. Стоял ясный теплый день, порою выпадающий в середине зимы после ночного ливня, с ярким солнцем и без единого дуновения. Под солнцем голые деревья были красивы, с их веток стекала вода и каждая капля сверкала алмазным блеском. На небе застыли легкие облака.
- Какой день чудесный!
- Да, день замечательный!
За время прогулки мы более не обменялись ни словом. Слова были нам не нужны. Он проводил меня по аллеям, показывая затейливо подстриженные деревья, изящные беседки, пруды, детский лабиринт со стенами из грабов и лип - как хорошо должно там быть летом, когда деревья покрыты листвой! Цветники, каменные сады, теплицы с виноградными лозами и нектариновыми деревцами. И конечно, скульптура. Здесь были работы большинства современных художников Европы, выполненные из бронзы, гранита, известняка, дерева. Они радовали глаз в солнечном свете и все же нарушали цельность правильно разбитого огромного парка.
- Передохнем? - предложил через час сэр Бэзил.
Мы сели на белую скамейку около пруда с кувшинками, в котором плескались карпы и золотые рыбки, и закурили. Мы были далеко от дома, на вершине возвышенности, и перед нами лежала перспектива садов, похожая на рисунок в старом учебнике архитектуры, где зеленые изгороди, лужайки, террасы и фонтаны сплетаются в изысканный узор кругов и квадратов.
- Отец купил поместье до моего рождения. Я жил в нем всегда и знаю тут каждый дюйм. И с каждым днем люблю его все больше и больше.
- Наверное, здесь летом прелестно.
- О да. Вам надо приехать сюда в мае-июне. Приедете?
- Безусловно, - сказал я. - С удовольствием, - и, еще не договорив, увидел вдали женщину в красном платье, идущую меж цветочными клумбами. Раскачивающейся походкой она пересекла широкую поляну, свернула налево и вдоль стены подстриженных тисов вышла к другой, идеально круглой поляне, со скульптурой в центре. За ней следовала короткая тень.
- Дом старше парка, - сказал сэр Бэзил. - Парк разбил в начале восемнадцатого века француз Бомонт, тот же, что проектировал Левенс в Уэстморленде. В течение года здесь работали двести пятьдесят человек.
К женщине в красном платье присоединился мужчина. Они теперь стояли лицом к лицу на расстоянии одного ярда, посреди садовой панорамы, на круглой лужайке и разговаривали. Мужчина держал в руке какой-то черный предмет.
- Хотите, я покажу вам счета, предъявленные Бомонтом старому герцогу?
- Да, очень интересно взглянуть.
- Он платил рабочим по шиллингу в день, а длился рабочий день десять часов.
Яркое солнце мешало следить за движениями и жестами двоих на лужайке. Они обернулись к статуе и, видимо насмехаясь над ее формой, указывали на нее пальцами. Я опознал работу Генри Мура, небольшую, деревянную, с гладкими контурами, редкостной красоты. Помимо торчащих во все стороны непонятных отростков, в ней были прорезаны два или три отверстия.
- Когда Бомонт сажал тисы для шахматной доски, он знал, что раньше чем через сто лет от них будет мало проку. Мы не обладаем таким запасом терпения, планируя что-либо, как по-вашему?
- Нет, - сказал я. - Не обладаем.
Черный предмет в руке мужчины оказался фотоаппаратом. Он отступил назад и фотографировал женщину рядом со статуей. Она принимала разные позы, все нарочито комичные. Раз она обхватила обеими руками торчащий отросток и прижалась к нему щекой, потом вскарабкалась и села верхом на статую, зажав в кулаке воображаемые поводья. Высокая стена деревьев заслоняла их от дома, да и от любой точки парка, кроме того холма, на котором мы находились. Они имели все основания полагать, что их никто не видит, и, если бы они и взглянули на нас, смотреть бы им пришлось против солнца. Они бы не различили две неподвижные фигурки на скамье у пруда.
- Люблю эти тисы, - сказал сэр Бэзил. - Они такого необычного цвета, глаз на них отдыхает. А летом, когда вокруг все сверкает, они разделяют поле сплошного блеска, и тогда легче смотреть. Заметили, как переходят на листьях один в другой оттенки зеленого?
- Да, очень красиво.
Мужчина объяснял что-то женщине, показывая на статую. Оба смеялись, закидывая головы назад. Следуя указанию мужчины, женщина обошла вокруг деревянной скульптуры, пригнулась и просунула голову в одно из отверстий. Статуя была размером с небольшую лошадку, только поплоще. Я видел обе стороны, слева женское туловище, справа торчащую голову. На пляжах часто устанавливают такие аттракционы, просовываешь голову сквозь дырку в щите и фотографируешься в виде толстой старухи. Мужчина нацелил объектив.
- Еще одно насчет тисов, - продолжал сэр Бэзил. - В начале лета, когда идут молодые побеги...
Он оборвал себя, выпрямился и наклонился чуть-чуть вперед. Все его тело напряглось.
- Идут молодые побеги, что же тогда? - спросил я.
Мужчина сделал снимок, но женщина не вынимала голову из отверстия. Он заложил руки с фотоаппаратом за спину, и подошел к ней. Он наклонился вплотную к ее лицу и, похоже, несколько раз поцеловал ее. В солнечном безмолвии сада как будто послышался отдаленный женский смех.
- Пойдем домой? - спросил я.
- Домой?
- Да, выпьем по коктейлю перед едой.
- Коктейль? Да, возьмем по коктейлю.
Но он не двигался. Он неподвижно сидел, унесясь за тысячу миль от меня, и вглядывался в далекие фигуры. Я тоже глядел на них. Отвернуться было выше моих сил. Там словно разворачивалась опасная балетная миниатюра, в которой были известны музыка и танцоры, в то время как сюжет, хореография и развитие действия оставались неведомы, и, чтобы понять, требовалось смотреть не отрываясь.
- Годье Бржезка, - произнес я. - Чем мог бы он стать, если бы не умер так рано?
- Кто?
- Годье Бржезка.
- Да, несомненно, - ответил он.
А между тем на лужайке происходило что-то непонятное. Голова женщины торчала из отверстия статуи, а тело начало медленно извиваться. Мужчина стоял неподвижно в полутора шагах от нее. Вдруг он напрягся, опустил голову. Смех, кажется, смолк. Через секунду он положил фотоаппарат на траву, шагнул вперед и взял обеими руками голову женщины. Балет преобразился в кукольное представление с угловатыми жестами деревянных марионеток, жалкими и нелепыми на залитой солнцем далекой сцене.