По окончании погрузки «Колумб» отошел от шаланд, чтобы не мешать рыбакам, и шкипер разрешил команде купаться.
Раздеванье заняло полминуты. Левко и Люда первые бросились в воду. Марко задержался на шхуне. Он выбросил за борт толстый трос, прикрепленный к мачте, и пояснил, что трос будет вместо трапа. Потом, крикнув Люде, чтобы она обратила на него внимание, кинул в воду монету и сам прыгнул за нею. Прошла минута. Из воды показался кулак, а потом и голова юноши. Он отфыркивался и, разыскав глазами товарищей, показал пойманную под водой монету.
— Здорово! — сказала Люда, повернув голову к Левку.
— Что там «здорово»! — хитро улыбаясь, ответил тот. — Я могу лучше.
— Ну, покажите лучше.
Левко поплыл к шхуне.
Моторист вылез на палубу, достал из кармана своей робы монету, кинул ее за один борт, а сам, вытянув руки вперед, нырнул с другого. Он очень долго не появлялся, наконец выплыл у кормы. Он тяжело дышал. Подплыл и показал монету.
Люда была поражена и недоверчиво посмотрела на Марка. Тот смеялся.
— Это фокус! — заявила девушка. — Вы заменили монету.
— А как же я это сделал?
— Монета была у вас во рту.
— Молодец, правильно!.. Ну, давайте вылезать.
Первым вылез Марко и сказал, что еще раз нырнет. Он спрыгнул с кормы и исчез. Не дожидаясь, пока юнга появится из воды, Люда и Левко поднялись на шхуну. Марко не выплывал. Люда одевалась и не спускала глаз с моря. Юнги все не было. У Левка и Андрия на лицах отразился испуг, но Стах Очерет был совершенно спокоен.
Прошло минуты три — четыре — Марко не появлялся. Люда сжала губы, неприятное чувство кололо холодком грудь. Стах, взглянув на нее и, очевидно, поняв, в чем дело, сердито сказал:
— Да будет ему баловаться!
Левко и Андрий улыбнулись. Люда удивленно посмотрела на них.
Через минуту около шхуны всплыло вверх дном ведро. Вот оно перевернулось, и из-под него показалась голова юнги. Левко объяснил Люде и этот фокус. Марко, нырнув, проплыл под водою до носа, откуда раньше сбросил ведро. Набрав еще раз воздух, он нырнул с ведром на голове. Для этого нужна большая ловкость, так как ведро, наполненное воздухом, рвется вверх. Надо держать ногами какую-нибудь тяжесть, рассчитав так, чтобы она не тянула на дно, но и не давала всплыть наверх. Под водою человек с ведром на голове может пробыть значительно дольше, чем без него. Ведро здесь играет роль воздушного колокола, в таких колоколах когда-то спускали в море водолазов.
Люда заинтересовалась этими фокусами и, когда Марко вылез на шхуну, попросила научить им и ее.
«Колумб» взял курс на Лузаны.
Глава XV
ПАПИРОСА С ТРИФЕНИЛОМЕТРИНОМ
Анч застал профессора Ананьева дома. Ученый сидел в своей комнате, перелистывая книгу. Он радушно приветствовал гостя и спросил про фотографию.
— Несколько штук принес, — ответил Анч, — остальные — на этих днях. Я уже говорил Людмиле Андреевне, что хочу сделать для вас специальный фотоальбом, посвященный Лебединому острову.
— Давайте ваши снимки и садитесь, — пригласил профессор Анча. — Я сегодня отдыхаю. Утром закончил статью, в которой излагаю свой взгляд на проблему добывания гелия в этой местности. Проблема торио-гелия теоретически разрешена.
Анч положил перед профессором несколько фотографий. Пока профессор внимательно разглядывал их, гость осмотрел комнату и стол хозяина. Он заметил, что окна открываются легко, что на двери изнутри нет задвижки. Простой деревянный стол с одним ящиком заменял письменный. На столе лежали стопками книги и бумаги. В раскрытой папке Анч увидел рукопись — профессор, видимо, только что просмотрел ее. Справа на стопке газет лежал новый портфель с расстегнутыми ремешками и ключиком в замке.
Профессор Ананьев просмотрел фотографии, отложил их и закрыл папку.
— Признаться, я не надеялся, что снимки выйдут так удачно, — сказал он Анчу. — Техника их безукоризненна. Они свидетельствуют о хорошем вкусе.
— Вы говорите мне комплименты, — поблагодарил Анч, слегка наклонив голову.
— Нет, нет! — возразил Ананьев, раскрывая портфель и засовывая туда папку. Он не видел хищного выражения глаз своего гостя, следившего за каждым его движением. — Рассказывайте, как вы здесь устроились, как наши успехи. Чаю хотите?
— Нет благодарю, пить не хочется. А вот если разрешите закурить папиросу…
— Пожалуйста, прошу вас!
Анч вынул портсигар, взял из половинки, где лежали три папиросы, крайнюю, внимательно посмотрел, нет ли на мундштуке отметки карандашом, и закрыл портсигар. Но сейчас же, точно спохватившись, вновь открыл его и протянул профессору:
— Простите за невнимательность… Может быть, закурите?
Профессор заколебался. В нем боролись желание закурить и сознание, что надо сдержать данное врачу слово.
— Ох, искуситель! — сказал профессор и капитулировал: он взял из портсигара папиросу.
Анч спрятал портсигар, вынул коробку спичек, чиркнул и предложил профессору огонь.
Но тот встал, прошелся по комнате, и пока он вернулся, спичка догорела.
Анч чиркнул другой спичкой. И снова Ананьев не закурил папиросы. Он ходил по комнате и рассказывал гостю какую-то университетскую историю. Фотограф прикурил сам и выбросил догорающую спичку, а потом спокойно зажег третью, держа ее в вытянутой руке. На этот раз профессор взял у него спичку, разворошил кончик папиросы и закурил, сразу же глубоко затянувшись.
Если бы в комнате был посторонний наблюдатель, он заметил бы, что с лица фотографа исчезло выражение глубокого, хотя и едва заметного волнения. Только в глазах светилось напряженное любопытство. Он посмотрел на часы. Профессор Ананьев все еще ходил по комнате и рассказывал. Иногда он останавливался, набирал в рот дым и мастерски выпускал его большими серо-синими кольцами. Наконец он докурил папиросу, выбросил в открытое окно окурок и снова сел в просторное деревянное кресло. Это было единственное кресло в доме, собственноручно сделанное Стахом Очеретом. Оно понравилось профессору, и теперь он уверял гостя, что в этом кресле его посещает вдохновение.
Анч взглянул на часы. Прошло десять минут с тех пор, как окурок вылетел в окно. Глаза фотокорреспондента следили за лицом профессора. В глубине сознания он повторял заученное: «Неожиданная головная боль, синеют губы и ногти, отказываются работать руки и ноги». Пока никаких изменений он не замечал. Но вот профессор потёр рукою лоб и сказал:
— Засиделся, знаете, в комнате. А может, от папирос отвык. Что-то голова заболела.
— А вы станьте у окна, — предложил Анч.
— Верно. А какое сегодня роскошное море и горячее солнце! Люблю я наше южное море. Особенно летом.
Профессору хотелось поболтать. Он рассказывал Анчу свою биографию, вспоминал детские годы, проведенные на этом острове, когда здесь было всего семь или восемь домишек да одна или две исправные шаланды. Рыбаки отправлялись в море больше на каюках или ходили с острогой в руках по мели и выискивали в прозрачной воде камбалу. В домиках царила величайшая нищета, хотя в бухте было много рыбы, а на острове — птицы. Доставлять рыбу в город было нелегко, приходилось отдавать все за полцены скупщикам. Мальчику посчастливилось: когда ему было лет двенадцать, его забрал к себе дальний родственник, моряк, и отдал в школу. Учился он очень хорошо. Удалось получить высшее образование. Но таких, как он, были единицы. Совсем другое дело теперь.
Анч молча слушал и поглядывал на свои часы. Уже прошло двадцать пять минут, но никаких признаков действия трифенилометрина он не замечал. Неужели у этого человека такой могучий организм? У фотографа на лбу выступил пот. От нервного напряжения заболела голова.
Профессор продолжал рассказывать, как революция застала его в университете, как он принимал участие в гражданской войне, правда небольшое — командовал санитарным отрядом. В университете заинтересовался биологией и химией, а после войны его увлекла геология, и он стал геохимиком. Рассказывал о своих первых научных работах.