Анч взглянул на часы. Прошло десять минут с тех пор, как окурок вылетел в окно. Глаза фотокорреспондента наблюдали все перемены на лице профессора. Где-то в глубине своего сознания он повторял заученное: «неожиданная головная боль, синеют губы и ногти, руки и ноги отказываются слушаться». Но пока что он никаких перемен не замечал. Но вот профессор потёр рукой лоб и сказал:
— Засиделся, знаете ли, в комнате, а возможно, от папиросы отвык. Кажется, голова заболела.
— А вы встаньте возле окна, — предложил Анч.
— И правда. А какое сегодня роскошное море и горячее солнце! Люблю же я наше южное море, особенно летом.
Профессору хотелось поболтать. Он рассказал Анчу о своих детских годах, проведенных на этом острове, когда здесь было всего семь или восемь домиков и одна или две исправные шаланды. Рыбачить выходили в море больше на каиках или ходили с острогой в руках по мели и выискивали в прозрачной воде камбалу. В домишках царила большая бедность, хотя в бухте было много рыбы, а на острове — птицы. Доставлять рыбу в город было нелегко, приходилось всё за полцены отдавать перекупщикам.
Такие вот воспоминания о детстве. Мальчику повезло. Когда ему было лет двенадцать, его забрал к себе дальний родственник-моряк и отдал в школу. Учился парень очень хорошо. Удалось получить высшее образование. Но таких, как он, были единицы.
Анч молча слушал и посматривал на свои часы. Уже прошло двадцать пять минут, но никаких признаков действия трифенилометрина не замечал. Неужели у этого человека такой крепкий организм? Анчу показалось, что у него на лбу выступает пот. От нервного напряжения заболела голова.
Профессор продолжал рассказывать, как революция застала его в университете, как принимал он участие в Гражданской войне, правда, небольшое, поскольку всего лишь командовал санитарным отрядом. В университете увлекался химией и биологией, а после войны его заинтересовала геология, и он стал геохимиком. Вспоминал о первых своих научных работах.
Анч почувствовал внутреннюю дрожь. «Но ведь это невозможно, — хотел он сказать вслух сам себе, но тренируемая в течение долгих лет выдержка заставляла его «держать лицо», ничем не выдавая своих чувств. — Неужели папиросы с отметкой остались в портсигаре?» Он будто машинально вытащил из кармана портсигар, взял в нём последнюю папиросу и, делая вид, что слушает профессора, рассмотрел мундштук третьей папиросы. И тут же побледнел. В висках тяжело застучало. На мундштуке последней папиросы не было ни единой отметки карандашом. Это была папироса без трифенилометрина. Может быть, ту папиросу выкурил он сам?
Профессор неожиданно был вынужден прерваться. Его слушатель вдруг вскочил на ноги, бросился к двери и, оставив их открытыми, вихрем помчался по выселку к дому Якова Ковальчука.
Профессор Ананьев удивлённо смотрел ему вслед. Потом подошёл к столу, надел очки, сел в кресло и произнёс:
— Не думал, что он столь экспансивен.
16. ВОЗВРАЩЕНИЕ КОВАЛЬЧУКА
Выбежав за выселок, Анч остановился. Взглянул на часы и пошёл медленнее. Он, наконец, опомнился. Ведь это глупость. Прошёл почти час, и за это время трифенилометрин уже подействовал бы, если бы он и правда выкурил отравленную папиросу. Снова проверил портсигар, там лежала папироса без отметки. Значит, отравленную папиросу выкурил либо он, либо профессор. Нет, здесь какая-то ошибка… Мозг его напряжённо работал, пытаясь разгадать, что произошло. Куда же он сунул эту папиросу? Чёрт знает, к кому она может теперь попасть. Надо быстрее добраться до дома Ковальчука и проверить, куда он дел ту папиросу. Ускорив шаг, Анч отходил всё дальше от Соколиного.
Ковальчука он застал дома. Инспектор вернулся с Зелёного Камня очень быстро и теперь, стоя на своём подворье, рассматривал дохлого подсвинка и ругал Найдёнку за то, что недосмотрела.
Анч спросил, почему он так быстро вернулся. Ковальчук объяснил, что попал на моторную лодку Зеленокаменского колхоза, которая приходила на Лебединый остров за рыбой, а на обратном пути ему помог ветер.
— Лодочку я достал необыкновенную. Одному на руках час нести можно. На ней можно поставить небольшой парус; с лёгким ветерком прямо мчится. Но в большую волну баллов на пять уже не годится, на волне не держится.