Выбрать главу

Ленька свернул рубаху, положил ее на камень. Шагнул к Витьке и чуть дрогнувшим голосом спросил:

— Кто империлист?...

— Я уже сказал, — ответил Витька.

— Может, повторишь?

— Надо — так и повторю.

Ленька приблизился вплотную. Теперь они стояли лицом к лицу, глаз в глаз. Ленька увидел, как вдруг дернулась Витькина щека. На какой-то миг ему стало жалко своего прежнего дружка. И он сказал:

— Витька, пускай я — империлист. Шут с тобой. Но про Ивана... И насчет того, что мы — немецкие холуи... Давай бери назад... Понял?

— Не беру. Все люди так говорят.

— На людей я чихать с высокой кручи хотел, — Ленька повысил голос, сжал кулаки. — Я тебя как друга прошу: бери слова назад! Понял?

— Понял.

— И что?

— Ничего. Не беру.

Ленька побагровел.

— Не берешь?

— Нет.

— Тогда — на!

Он ударил Витьку в скулу, увернулся от Витькиного удара и левой нанес ему новый удар в висок. Витька как-то странно закружился на одном месте, потом сел на землю, уткнул лицо в колени. Ленька спросил:

— Мы — немецкие холуи?

— Да, — ответил Витька.

— Тогда вставай, паразит! — закричал Глыба. — Вставай, я из тебя котлету сделаю. Вставай, слышишь? Или поджилки трясутся уже, подняться не можешь?

Медленно, опираясь руками о землю, Витька начал подниматься. Ленька ждал, дрожа от гнева, чуть не плача от жалости.

Выпрямившись, Витька сказал:

— Бей, немецкий холуй.

Ленька размахнулся, ударил его в грудь. И Витька опять упал. Даже не взглянув на него, Ленька пошел прочь с кручи. Задыхаясь от бессильной ярости, Витька кричал вслед:

— Ты еще попомнишь, немецкий холуй! Попомнишь... Придет время... Империлист паразитный...

Ленька продолжал идти все дальше и дальше. Витька получил по заслугам, совесть, кажется, не мучает Леньку... Не мучает? А чего ж тогда нет никакой радости от того, что он так ловко разделался с прежним своим дружком? Почему ж не чувствует себя Ленька легко, как бывало прежде, когда ему удавалось выходить победителем из драк? Наоборот, навалилась на Леньку какая-то тяжесть, давит, так давит, что и дышать трудно.

Все медленнее и медленнее идет мальчишка. Идет, будто слепой: спотыкается, ничего впереди себя не видит. Потом подходит к валуну, отшлифованному дождями и морскими ветрами, садится на него и прячет лицо в ладони. Тяжело на душе у мальчишки. «Немецкие холуи вы, вот вы кто...» И мальчишка начинает плакать. Неслышно так, словно плачет не он, а кто-то другой, рядом. Только трясутся Ленькины плечи и сквозь грязные пальцы просачиваются слезы.

Проходит много времени. Может, полчаса, может, час. С моря ползут и ползут мокрые сумерки, тяжелые, как слезы. Скрывается срезанный купол маяка, потом и весь маяк. Сумерки подползают к валуну, будто старым просмоленным парусом прикрывают мальчишку, укутывают его, но ему не становится от этого теплее. Впервые в жизни он почувствовал одиночество. Он не может рассказать, что это за штука такая — одиночество, он просто чувствует его и душой своей и своим телом.

— Ленька...

Мальчишка отнял от лица руки.

— Лень, ты чего?.. Слышишь, Лень? Я вот рубашку твою, принес...

Витька примостился рядом, плечо у него теплое, почти горячее.

Ленька молчал.

— Не надо, Лень, — сказал Витька. — Может, люди просто болтают. Злые стали люди, Ленька. И я злой стал. От всего злой. От немцев, от голода... И еще от того, что Петра теперь почти каждый день припадки бьют. Жалко мне Петра, понимаешь? Таких брательников на всем свете больше не найдешь...

Ленька хотел сказать: «А мой Иван?» Но промолчал. «Другой раз скажу», — подумал он.

Глава 8

После той страшной штормовой ночи в море, когда Фриц Люмке молил бога о своем спасении, прошло немало времени, но ефрейтора не покидала мысль: любыми путями добиться перевода на берег, чтобы навсегда покончить и с морем, и с судном. Каждый раз, когда Люмке ступал на палубу шхуны, он взглядом, полным страха, окидывал горизонт и, если видел там тучи, спрашивал у шкипера или у Глыбы:

— Бурь?

Иван никогда не пропускал случая поиздеваться над Фрицем. Он долго смотрел на небо, переводил взгляд на море и коротко отвечал:

— Бурь. Как пить дать.

Люмке бледнел; заискивающе, будто просил Ивана сжалиться над ним, продолжал спрашивать:

— Бурь маленький? Качать немножко?