— Я здесь, шкипер.
— Где мы сейчас находимся, Иван? — спросил Шорохов. — Далеко от берега?
— В трех-четырех милях от бухты Светлой, Андрей Ильич, — ответил рыбак. — Надо или уходить в море, или идти в бухту. Что будем делать?
— Иван, помнишь, ты рассказывал о своем отце, — проговорил шкипер, чуть приподнимая голову. — Помнишь? Вот кто, наверно, сумел бы ночью провести шхуну в бухту Светлую, точно, Иван?
— Ха! Батя провел бы сюда крейсер, а не только шхуну! — не без гордости ответил Иван. — Что и говорить...
— А ты, Иван, не смог бы этого сделать?
— Куда мне! — махнул рукой Глыба. — Ночь, камни, мели... Нет, крейсер мне не провести б...
— А шхуну?
— Шхуну? Что ж, шхуну протащил бы. Шхуна не крейсер. Мне тут, как ни как, каждый камушек вроде как родней доводится. Сами знаете, вырос я тут, на море...
Андрей Ильич больше не колебался. Скоро рассвет, и немцы, конечно, вышлют самолет-разведчик на поиски шхуны. Надо торопиться.
— Что ж, Глыба, давай! — сказал шкипер. — Жаль только, что помочь я тебе не смогу.
— И беспокоиться нечего, Андрей Ильич, — уверенно заметил Иван. — Дело наше верное...
Помощник коменданта Штиммер, придя домой из гестапо, лег на кровать и долго лежал без движения, уставившись в потолок. Стоило ему хоть на секунду закрыть глаза, как перед ним сразу появлялась камера гестапо и Моренц со своей обезьяньей рожей. Он вскочил и забегал по комнате. Мысли его путались. Он знал, что сейчас надо что-то решить, но никак не мог сосредоточиться. Моренц, танцовщица из кабаре, шкипер со шхуны и еще какие-то лица мелькали перед глазами лейтенанта, словно на экране фильма. На миг ему даже показалось, что он почувствовал запах керосина и паленых волос. Он остановился посреди комнаты, вытер капли проступившего на лбу пота и выругался:
— Фу, черт! Проклятые нервы!
Подойдя к буфету, он налил себе рюмку коньяку и залпом выпил. Потом сел на стол и склонил голову на руки.
— Надо бежать! Бежать из этого проклятого города, бежать от Моренца! Бегут же немецкие солдаты с фронта, бродят по дорогам и ухитряются скрываться от своих командиров и гестапо. Разве он, Штиммер, не может выбросить к черту этот мундир и погоны, переодеться и...
Штиммер снова встал из-за стола и зашагал взад-вперед по комнате. «Офицер Штиммер, — думал он, — сын полковника фон Штиммера бродит по враждебной России в рваной солдатской гимнастерке, притворяется раненым солдатом и на бивуаках выпрашивает корки хлеба... Бред... Дикий бред...»
Он все ходил и ходил, изредка останавливаясь у буфета, чтобы выпить пару глотков коньяку. Сквозь ставни пробился рассвет.
«Начался первый день из десяти, отпущенных мне Моренцем», — горько усмехнулся Штиммер. И вслух повторил:
— Первый день из десяти...
В дверь постучали.
— Да! — крикнул Штиммер. — Входите!
В комнату вошел ефрейтор Фриц Люмке. Вытянувшись, Люмке поднял руку:
— Хайль Гитлер!
Может быть, впервые за свою службу в армии Штиммер не почувствовал сейчас желания показать свою власть над подчиненным и свое превосходство над ним. В эту минуту он забыл обо всем: и о том, что он сидит перед ефрейтором в расстегнутом мундире, и о том, что надо встать и ответить на приветствие, и что он небритый и непричесанный.
— Садитесь, Люмке, — махнул рукой лейтенант. — Коньяк пить будете? Конечно, будете! Возьмите-ка в буфете бутылку и пару стаканчиков. Что стоите, Фриц, как памятник Фридриху? Будете ли, черт побери, пить коньяк? Если нет, то убирайтесь вон и оставьте меня в покое! Слышите?!
— Слушаюсь, господин лейтенант!
Люмке взял в буфете бутылку, два стакана и сел за стол.
— Наливайте, Люмке. В нашем распоряжении десять дней. Слышите, Люмке, десять дней! Это не так мало, чтобы что-нибудь не придумать. Налейте-ка, Фриц. Освежим мозги и начнем думать.
— Я вас не понимаю, господин лейтенант, — проговорил Люмке, в недоумении глядя на своего начальника.
— Не понимаете? — Штиммер пьяно засмеялся. — Моренц говорит, что, когда человек чего-нибудь не понимает, значит у него застыли мозги. И их надо подогреть. Вы не знаете, как это делается, Люмке? О, это очень просто! Берется обыкновенная пакля, которой машинисты и механики обтирают руки, смачивается керосином и кладется человеку на голову. У вас есть зажигалка, Фриц? Дайте-ка, я прикурю. Так вот, Люмке. Паклю поджигают, и знаете, что начинает делать человек? Он пляшет, Фриц! Пляшет, как танцовщица в кабаре... Налейте-ка еще, Фриц! Мне кажется, черт возьми, что хорошим коньяком подогревать мозги куда приятнее, чем паклей. Умно сказано, дружище, не правда ли?