Персис с удивлением обнаружила, что слова Форрестер ее тронули.
Через час она наблюдала за тем, как гроб Хили засыпают землей.
Потом сверху положили резную бетонную плиту. Надгробным памятником служил простой каменный крест.
Собравшиеся у могилы начали переступать с ноги на ногу и поглядывать на часы. На одном из деревьев каркнула ворона, и стая ее сородичей снялась с места, наполнив тишину хриплым гомоном. И, словно по сигналу, все стали расходиться, торопливо устремившись к воротам кладбища.
Нив Форрестер задержалась.
– Рада, что вы пришли, инспектор, – сказала она. – Что нового?
Персис быстро ввела англичанку в курс дела.
Она достала записную книжку и показала последнюю загадку Хили.
Форрестер пристально вгляделась в страницу, будто рассчитывая силой взгляда заставить слова открыть свое истинное значение.
– Нет, – вздохнула она наконец. – Это ни о чем мне не говорит. – Она неожиданно дружески похлопала Персис по руке. – Вы молодец. Я уверена, что вы с этим справитесь.
Она развернулась и быстро ушла. Персис отошла от могилы и увидела Эрин Локхарт: та стояла неподалеку в компании Арчи Блэкфинча, обнимавшего ее за плечи.
В груди у Персис что-то кольнуло. Локхарт тихо плакала. Персис неприятно удивило это проявление эмоций. Она не ожидала такой сентиментальности от подчеркнуто прагматичной американки.
Она молча ждала.
Лучи солнца золотили соседние надгробные плиты, воздух дрожал от жары.
Наконец Локхарт достала из кармана платок и вытерла слезы:
– Простите. Я никогда не плачу на похоронах. Просто… черт, такая потеря! – Она взяла себя в руки и повернулась к Персис: – Арчи сказал, вы еще на шаг ближе к тому, чтобы найти манускрипт.
Арчи?
Персис ошеломленно моргнула. К Локхарт уже вернулась ее обычная деловитость.
Персис взглянула на Блэкфинча: он убрал руку с плеч американки и стоял рядом с видом заблудившейся овцы. Персис ощутила волну тепла: она вспомнила вкус его губ, его руки на…
– Инспектор? – Локхарт смотрела прямо на нее и ждала ответа.
Персис кашлянула, чтобы скрыть смущение, и рассказала о последних находках. Это было рискованно, но Персис готова была рискнуть: никто в Бомбее не понимал, что творилось в мыслях у Хили, лучше, чем Локхарт – по крайней мере, в той части, которую он готов был открыть.
Но американке его последняя загадка тоже ни о чем не говорила. Однако, казалось, она пришла в ярость от мысли о том, что по городу в поисках манускрипта шныряют нацисты.
– Три года назад Смитсоновский институт отправил меня в Польшу: я должна была осмотреть концлагеря и подготовить выставку. Освенцим, Собибор, Треблинка. У меня крепкие нервы, но даже мне стало плохо, когда я ходила по этим местам и представляла, что нацисты делали там с миллионами мирных жителей, с женщинами, детьми… – Она стиснула зубы. – Наверное, тогда я впервые по-настоящему поняла, что такое аморальность. Нас учат верить, что человечество выше этого. Что мы созданы по образу Бога. Что ж, если Бог выглядит так, я совсем не хочу с ним встречаться.
– Хили о них что-нибудь рассказывал? О нацистах.
– Нет. Я уже говорила, он никогда не обсуждал военное время. Насколько я знаю, он их ненавидел. Что бы они с ним ни сделали, это оставило след.
– Как вы думаете, зачем его могли перевести из тюрьмы в Винчильяте в другое место, но подделать записи так, чтобы казалось, что он по-прежнему там?
Локхарт покачала головой, раскидав по плечам золотые локоны:
– Это странно. Видимо, они не хотели, чтобы кто-то узнал, что его увезли. Вероятно, если собираешься пытать относительно известного человека, такого, как Джон, приходится заботиться о мерах предосторожности. Информационная война не менее важна, чем реальные сражения.
Но Персис не удовлетворило такое объяснение.
Локхарт взглянула на часы.
– Мне пора, – сказала она.
Она обрела привычное бодрое расположение духа. Внезапное проявление эмоций было всего лишь временным отклонением от нормы.