Аллен.
Да уж, действительно блестящий список, подумал Данфи. Бэкон, Гюго, Дебюсси? Эзра? Они обсуждали именно того человека, о котором он подумал? Или какого-то другого? Нет, конечно же, его! Какие могут быть сомнения! Сколько других «прямых и ярких» Эзр были известными литераторами в тридцатые годы, и сколько их могло быть включено в перекрестные ссылки в файлах «Андромеды»? Естественно только один — Эзра Паунд.
Значит, Паунд был Кормчим. Кормчим чего? «Общества Магдалины». Но что это такое? А слова насчет Нового Иерусалима?..
Расположив письма в хронологическом порядке, Данфи обнаружил, что Даллес писал Юнгу по четыре или пять раз в год. Большей частью смысл писем был довольно ясен. К примеру, когда он спрашивал совета у швейцарского профессора относительно «состояния нервов» своей жены. Но были в них и таинственные места. Особенно заинтересовали Джека частые упоминания Даллесом о загадочном «нашем молодом человеке». Из писем о нем можно было узнать очень немногое — лишь его возраст (он явно был молод) и пол. Одной такой подробностью было и родимое пятно. В письме из Биаррица, датированного 9 июля 1936 года, Даллес писал о том, что он…
…провел сегодняшний день с нашим молодым человеком, и считаю это большой честью для себя. Он прибыл из Парижа на уик-энд, и мы были счастливы принимать его в нашем коттедже на побережье. И вот именно вчера я увидел отметину у него на груди — то, что Вы называли «эмблемой». Ее форма настолько точна, что Клоув поначалу приняла ее за обычную татуировку, что очень повеселило нашего молодого человека.
В других письмах их автор выказывал удивительный пророческий дар по поводу многих геополитических проблем. Как, например, в послании от 12 июля 1937 года:
Подозреваю, что в конце концов будет гораздо легче вернуть Иерусалим евреям, чем объединить беспокойный континент, на который мы возлагаем свои надежды. И все же и то и другое должно быть и будет сделано. Если не к середине нынешнего столетия, то уж по крайней мере к его концу. Очень скоро мы увидим Израиль (хотя иногда у меня и возникают сомнения, останутся ли к тому времени еще евреи, чтобы населить его) и объединенную Европу. И дабы избежать неверного понимания, я выражусь яснее: под «объединенной Европой» я имею в виду Европу, которая говорит одним голосом, живет на одну валюту и молится одному повелителю. Континент без внутренних политических границ.
Каким образом мы сможем достичь названных целей — другой вопрос, и, откровенно говоря, боюсь, что наш Кормчий возложил свои надежды на шаткие и недостойные основания. (Что доброго исходило когда-либо из Рима или Берлина?)
Я со своей стороны глубоко убежден, что европейские границы будут когда-нибудь разрушены не солдатами на танках, а людьми с пером в руке. То же самое, по моему мнению, относится и к Святой Земле, и к возвращению ее евреям. Но каким бы способом упомянутые мной цели ни были достигнуты, одно совершенно ясно, друг мой, — мы победим!
Конечно, он прав, подумал Данфи. Надежды их Кормчего зиждились на весьма ненадежном основании. Отринув Рузвельта и обратившись вместо него к Муссолини, он забил «гол в свои ворота» и в ворота того Общества, которое возглавлял.
Но возможно, все-таки не так уж недальновиден был этот Эзра Паунд, как может показаться на первый взгляд? Если взглянуть на все происшедшее под несколько иным углом зрения, можно сделать вывод, что война и геноцид, развязанные Гитлером, пусть невольно, но помогли проложить путь для возникновения государства Израиль и Общего рынка. И тот и другой в определенном смысле были реакцией на кровавую бойню, которая предшествовала их созданию.
Джек еще раз взглянул на письмо и заметил нечто, на что не обратил особого внимания при первом чтении: «…и молится одному повелителю». Данфи нахмурился. Повелителям не молятся. Это надо обдумать более основательно, решил Джек, но почти сразу забыл о своем решении, как только принялся за чтение самого короткого и самого загадочного письма в связке. На нем стояла дата — 22 ноября 1937 года, и оно начиналось со слов:
Ради Бога, что теперь?
Данфи многое бы отдал, чтобы узнать, о чем здесь идет речь, но в отсутствие ответа Юнга понять вопрос Даллеса было невозможно. Из следующего письма, однако, становилось ясно, что начались какие-то очень серьезные события.
Мой дорогой Карл!
Ваше письмо меня по-настоящему успокоило. Мне ничего не было известно об институте в Кюснахте и о тех пожертвованиях, которые он внес. Слава Богу, он сохранен! Наука когда-нибудь, возможно, найдет способ осуществить то, что уже не может сделать он.
Наверное, это было предначертано. Узнав о катастрофе в Испании, я искал утешения в апокрифе и впервые понял истинный смысл тех роковых и таинственных строк:
С пониманием того, что Его царство «придет и уйдет», мы живем вот уже несколько столетий. То, что оно должно прийти снова, когда он будет «поражен под корень», — основание для радостного ожидания. Ибо, дорогой Карл, это именно то, что случилось с нашим молодым человеком, чьи страшные раны лучше всего характеризует приведенная строка. Раненный таким образом и не имеющий ни братьев, ни сестер, он является, как доказывает и эмблема у него на груди, «последним» представителем своего рода.
Но далее мои способности толкователя зашли в тупик. То, что он станет «последним, последним не став» — загадка, решения которой, по-видимому, придется ждать до тех пор, пока «все земли те в единую страну соединятся».
Но это не единственное темное место в тексте. Как можно истолковать обещание, что «Он будет царствовать над ними, пока им не дарует сыновей навек, сам будучи безбрачен и словно мертвый недвижим»? Я надеюсь только на то, что значение вышеприведенных строк будет объяснено тем даром, который он сделал институту в Кюснахте. Если именно так и произойдет, тогда Наука бесспорно будет Спасительницей Спасения, а наш молодой человек станет «последним, последним не став».
Чтение апокрифа так, как если бы он был христианской каббалой, конечно же, в высшей степени спекулятивное предприятие. Но если мое толкование верно, то молодой человек, находящийся под нашей опекой, сам есть исполнение пророчества и как таковой — последнее знамение. Значит, он sine qua non [44]всех наших чаяний… По этой причине не следует жалеть ни усилий, ни денежных расходов, чтобы сохранить его в безопасности до того дня, когда со всей очевидностью будут явлены все другие предзнаменования.
Тогда и только тогда сможет наш молодой человек, каким бы старым он ни был на тот момент, стать повелителем. И уже не будет иметь принципиального значения, продлится ли его царствование многие годы или всего лишь минуту. Он «пройдет», как сказано в пророчестве, и, если так будет угодно Науке, породит бесчисленное количество сыновей.
Данфи потер затылок рукой, но с тем же успехом мог бы его и почесать. Что такое апокриф, подумал он, и что значит все им прочитанное? Ответить на этот вопрос было невозможно. Письма были полны тайн, значительных и мелких, важных и не очень. Чтение их напоминало прослушивание только одного участника телефонной беседы. Кое-что казалось очевидным. Что-то прояснялось само собой. Обо всем остальном можно было только гадать.
12 июля 1941 г.
Мой дорогой Карл!
Рад узнать, что Вам удалось убедить мистера Паунда, что нашему молодому человеку опасно оставаться в Париже. Нельзя суверенностью сказать, что может произойти в будущем году, но из соображений благоразумия его следует удалить на безопасное расстояние от места военных действий. Ведь, в конце концов, он наш raison d'etre, [45]и без него у нас не останется ничего, ни надежды, ни цели.