— Жертвы были?
— Двое пострадавших. — Его взгляд переметнулся к Тео. — Один из них — человек по имени Шелтон.
— Как? — опешил Тео. — Он ранен?
— Пострадал от ожогов. Не сильно, но заметно. Мне со своего места — неплохого, кстати, — было видно, как он, не растерявшись, успокоил толпу и под его команды удалось вывести публику на улицу. Все решили, что в театре никого не осталось, и тут с верхнего яруса высунулась маленькая девочка — хорошенькая, но с растрепанными темными волосами и диким взглядом. Сущее ведьмино дитя. Никто ахнуть не успел, как мистер Шелтон бросился назад. Время шло, а он все не выходил. В толпе зарыдали, но он прорвался сквозь пламя с девочкой на руках; его спина была в огне. Кто-то из местных красоток плеснул на него элем из бочонка, и Шелтон опять исчез, только в дыму. Вышло так, что его одежда вспыхнула, хотя сам он лишь опалился.
— Ну и где же он? Почему вы не привели его с собой?
— Я с ним едва знаком, милорд, — уклончиво ответил
Сейтон. — Вдобавок народ его чествует. Я никак не мог забрать его, не привлекая внимания.
Презрительно оглянувшись на племянника, Нортгемптон подался вперед:
— А что же ребенок?
— В себя не пришла, — проговорил Сейтон.
— Жаль, — вздохнул старый граф. — Хотя дети оказываются порой удивительно крепкими. Может, она еще выживет.
— Всякое случается.
Нортгемптон откинулся на стуле.
— Что с канониром?
Сейтон еле заметно усмехнулся:
— Пропал без следа.
В лице Нортгемптона ничто как будто не переменилось, и все же оно засветилось каким-то мрачным довольством.
— Нас больше занимает «Глобус», — проворчал Суффолк.
Сейтон вздохнул:
— Погиб безвозвратно, милорд. Сам театр, актерская уборная вместе с костюмами, бутафорскими мечами, щитами, фальшивыми коронами… все сгорело. Джон Хеммингс остался на улице, бормоча что-то про чудесный дворец, свои счета и больше всего — про тексты пьес. «Слуги короля», господа, остались без крова.
На противоположной стороне реки раздался оглушительный грохот. Остов театра обрушился, рассыпавшись грудой тлеющих углей и выбросив облако пепла. Над водой прокатилась волна жара, гоня перед собой клубы черного дыма.
Тео торжествующе заулюлюкал. Его отец изящной рукой пригладил волосы и бородку.
— Мистер Шекспир никогда больше не посмеет трепать имя Говардов.
— На нашем с тобой веку — точно, — кивнул Нортгемптон. Гаснущее пламя высветило его профиль с тяжелыми веками и по-стариковски крючковатым носом — ни дать ни взять портрет демона в черном мраморе. — Однако же, — добавил граф, — «никогда» — слишком долгий срок.
29 июня 2004 года
Всех нас тревожат призраки. Не те карикатурные страшилища, что заявляют о себе лязгом цепей или проплывают мимо безголовыми всадниками и рыдающими королевами. Нет, настоящие тени встают на башнях нашей памяти, без устали шепча: «Помни обо мне».
Впервые я подумала об этом, сидя в предзакатный час на вершине Парламентского холма. У моих ног зеленый склон Хэмпстед-Хита перетекал в мерцающую серебром лагуну сумеречного Лондона; на коленях лежала коробочка в золотой обертке. В последних солнечных лучах скользил под пальцами тисненый узор из лоз и листвы, а может, звезд и лун, не давая покоя душе.
Я взяла коробочку в ладони и поднесла к глазам, возвращаясь к воспоминаниям.
— Что это? — спросила я этим утром, и мой голос прорезал полумрак нижней галереи театра «Глобус», где мы ставили «Гамлета». — Подкуп? Попытка извиниться?
Розалинда Говард, профессор Гарварда, шекспировед, яркая до эксцентричности — смесь амазонки, матери-земли и цыганской баронессы, — наклонилась к моему уху и ответила:
— Приключение. И, как водится, тайна.
Я уже подцепила пальцем ленточку, но Роз остановила мою руку, пытливо заглядывая в лицо. Ей было около пятидесяти. Короткая челка по-мальчишечьи стриженных волос, большие висячие серьги и широкополая белая шляпа в руке с шелковыми пионами густо-алого цвета — невообразимый шик времен юности Одри Хэпберн и Грейс Келли.
— Можешь открыть ее, но знай: эту дорожку нужно пройти до конца.
Когда-то она была моей наставницей, кумиром, а позже — почти второй матерью. Я же внимала ей, как преданная послушница, пока не оставила науку ради театра три года назад. И если к той поре наши отношения уже дали трещину, то мой уход, как говорится, не оставил от них камня на камне. Роз откровенно дала понять, что считает побег с научного Олимпа изменой. Дезертирство — так, по слухам, она называла то, что казалось мне освобождением. За глаза, надо отдать ей должное. Во всяком случае, с тех пор она ни разу не пожалела о случившемся и не сделала шага навстречу — до сегодняшнего дня, когда без предупреждения явилась в театр с требованием ее выслушать. Я скрепя сердце выделила ей пятнадцать минут перерыва между репетициями, ворча про себя, что она и четверти часа не заслужила.