— П-прядь… — Мне срочно нужно было объясниться за свое поведение и эти нелепые действия. — П-поправить хотела, она на глаза упала.
— Ага. — Купряшин спокойно продолжал смотреть мне в глаза, словно и не собираясь отпускать мою руку.
— Я… Извините меня, я не собиралась…
— Собиралась. — Я, кажется, сейчас умру. Повторные приступы паники атаковали меня, сердце начало истерически бухать в груди.
— Я… я… вы… — Да что ж происходит-то? Где мое хваленое “Дайте мне сюда этого Купряшина, я его сейчас соблазнять буду”? Меня совершенно откровенно начало трясти от волнения.
— Миронова, не мандражируй. — Мой куратор, не отпуская мою руку из своей, опустил их от лица и задержал на своей груди, чуть покрепче перехватив мои дрожащие пальцы. — И сейчас, главное, не волнуйся, хорошо?
— Что?.. — Я не успела даже понять, к чему относились его последние слова, когда он, чуть наклонившись навстречу, притянул меня за руку ближе к себе и накрыл мои губы своими. Мягко, нежно, как-то в одно мгновение заполнив собой всё внутри и вокруг. Это было даже вкуснее, чем во сне, и мне совершенно не хотелось сопротивляться.
========== 11 ==========
Этот поцелуй, кажется, уже длится целую вечность, и не жалко всю ее так и провести. В таких желанных объятиях, кто бы знал. Я хочу приникнуть ближе, полностью раствориться в касаниях губ, рук, я хочу большего, я хочу быть ближе, но, оказывается, я до сих пор пристегнута. Один щелчок, и я, потеряв совершенно голову, кинулась в наступление с поцелуем, словно это только ремень безопасности меня сдерживал всё это время. Купряшин сдавленно охнул от моего напора, но, судя по тому, как он откликается на этот странный внезапный поцелуй, вряд ли его смутило это. Он очень жадный — и поцелуй, и тот, кто его дарит. Но мне слишком мало, мне требуется больше, слишком большое расстояние между нами, я физически ощущаю его, каждый разделяющий наш сантиметр. Наверное я сошла с ума всё-таки, но остановиться я уже не могу — несколько неуклюжих перемещений без разрыва наших касаний, сводящих с ума, и я перебралась на колени к своему собственному преподавателю - какой кошмар, какой ужас, какой восторг…
Зарывшись пальцами в его волосы, я, словно с цепи сорвавшись, целовала так, словно от этого зависела моя жизнь, а Купряшин, надо отметить, был очень заинтересован в моем спасении и активно принимал в нем участие, заставляя меня задыхаться от умелой пляски его языка — я даже не знала, что такое можно вытворять при обычном поцелуе. Хотя как можно назвать этот поцелуй обычным? Пусть мне не с чем сравнить, но это прекрасное сумасшествие не может быть чем-то обычным, никак не может. Его руки, эти сильные руки обхватили меня за талию и прижали к себе с такой силой, что я почти задохнулась от жара этого желанного крепкого тела. Сидя на коленях Купряшина, обхватив его ноги своими с обеих сторон, я чувствую его возбуждение через ткань брюк — это пугает меня с той же силой, что и будоражит, возбуждает, окончательно сводит с ума. Его рука пробралась под мою кофту и коснулась кожи на спине, а я от неожиданности и восторга от этого прикосновения выгнулась всем телом, разорвав наш поцелуй, чем тут же воспользовался профессор, приникнув своими губами к коже на моей открывшейся ему шее. Хотела вскрикнуть, но звук застрял у меня в горле, когда Купряшин, зацепив намеренно зубами кожу на шее и спустившись вниз, языком прошелся по моим ключицам. Если я не умерла до этого момента, то теперь точно умру, никаких сомнений! Или дальше будет только хуже? Я не представляю, что же происходит со мной и почему я не могу прекратить это и отказаться от этих сладких пыток. Боже, что же я творю, что же он творит, что мы творим-то оба? Но невозможно остановиться, невозможно разорвать эти прикосновения. Нажав какую-то кнопку, мой преподаватель — не только какой-то там теории, но и вполне себе важной практики — опустил свое сидение почти в горизонтальное положение, и я задрожала. То ли от страха, то ли от ночной прохлады контрастирующей с горячими прикосновениями на моей обнажаемой коже — неужели я готова взять и так и поступить? В машине? С не знакомым мне человеком? Возле собственного дома, в конце-то концов?! Кажется, готова…
Мои руки через тонкую ткань рубашки безнаказанно изучают тело, которое всё это время занимало мои мысли, прекрасное тело, восхитительное, сводящее с ума. Как же хочется прикоснуться к нему без препятствий в виде одежды, которая заставляет страдать меня, разделяя меня с желаемым. Мои пальцы дрожат, но я решительно настроена победить и залезть-таки под одежду своего преподавателя, справившись с каждой пуговицей на его чертовой рубашке, даже не отвлекаясь на его поцелуи, его прикосновения, нет… совсем не отвлекаясь на них… Низ живота скрутило в тугой узел и, кажется, еще чуть-чуть, и я просто взорвусь на тысячи мелких осколков от тех ощущений, в которые я погружена. Эти пуговицы — что за черт! — совершенно не поддаются, в фильмах у героев всё так просто выходит всегда, а у меня не получается. Нужно больше практики? Я буду много практиковаться, я буду прилежной ученицей, честное слово. Но сейчас я злюсь, так злюсь, что не сразу заметила, как, вцепившись пальцами через ткань в кожу Купряшина, я зарычала от досады. Жажда, сейчас я поняла, что это жажда, мне хотелось насытиться прикосновениями, хотелось погрузиться целиком в обладание этим великолепным мужчиной, лежащим подо мной, но почему-то даже в таком положении подчиняющем меня себе. Его крепкие руки перехватили меня посильнее и просто вжали в себя, губы жадно впились в мои, совсем забывшие о своем желании и слишком долго остававшиеся без дела. Я сжата так крепко, что не могу даже пошевелиться, лишь принимать ласку — то ли убивающую меня, то ли успокаивающую, я уже не понимаю, что именно чувствую на самом деле и жива ли еще. Одно я знаю точно — я сошла с ума, я сошла с ума в этих объятиях.
— Миронова, — он, прерывая поцелуй на недолгие мгновения, словно сам не хотел отрываться даже ненадолго, позвал меня.
— М-м? — Разве можно отвлечься сейчас на какие-то слова?
— Кажется, нам надо сейчас поговорить, — Купряшин, одной рукой обвив мою талию, а второй зарывшись в мои волосы, притянул меня ближе и с новой силой впился в мои губы. Неужели он сам не понимает, что не до разговоров?
— Сейчас? Правда? — Какой же глупый мужчина мне попался, а ведь казался таким умным, а еще профессор называется.
— Миронова, — снова поцелуй, мой ему, его мне, неважно, кто кого сейчас перебивает, — я серьезно.
— Я тоже, — я кивнула для убедительности и снова завладела его губами, — более чем.
— Миронова, я не шучу, нам надо поговорить, но так, чтобы ты не разбивала мои доводы своим сумасшедшим великолепием - сможешь не двигаться несколько мгновений? — Я совсем не согласна, тянусь за поцелуем, но Купряшин меня перехватывает и сжимает в объятиях так, что я не могу до него дотянуться. — Э нет, мне бы сейчас очень помогло твое благоразумие, кстати, где оно? — Он слегка коснулся губами моей щеки и как-то обреченно прошептал: — Моё тоже куда-то запропастилось… Миронова, я тебе, конечно, сам сказал, что знаю места покомфортнее, но я не имел в виду машину. У тебя очень странные представления о комфорте, ты знала? Нам надо остановиться, Оль. — То, что он назвал меня по имени, как-то резко и очень грубо отрезвило меня, смахнув пелену безумия, до которого я добровольно себя довела. Мне вдруг стало не хватать воздуха, а на глаза навернулись предательские слезы — что же я творю-то, сумасшедшая? Я попыталась отстраниться от Купряшина, но он, заметив перемену в моем настроении, не дал мне этого сделать, заблокировав мне пути отхода. — Дурочка, ну ты чего? Я же о тебе думаю. Просто, — он перехватил свои руки у меня на талии, чуть надавив на нее и подавшись бедрами навстречу мне, так, что я оказалась прижата к его возбуждённой плоти, — дальше я действительно не смогу остановиться, — нежный поцелуй, — даже несмотря на доводы разума.