— «Нежная женщина-мечта ищет сильного медведя», — процитировала я саму себя.
— Хах[57]! Чей-то такое припоминаю, — осчастливил меня невидимый собеседник. — «Не красавица, но единственная в своем роде»? Это мне нравится. Да, нравится. Эти вылизанные красотки уже, можно сказать, набили оскомину на яйцах.
— Слушай, если ты сегодня занят, как насчет завтра? — осторожно вклинилась я.
— Сказ-зоч-чно! — пришел в восторг Зигги.
Не хочу накликать беду, но мне он показался уж чересчур наглым.
— Загляни ко мне в мастерскую. На Ойгенплатц.
Знаю, что вы сейчас подумали: человек, лучше сказать, женщина, не должна уже на первом свидании соваться в логово льва. Но я только в марте прошлого года прошла курс самообороны в народном университете, причем сдала с отличием. Ладно, согласна, упражнялись мы исключительно на доморощенных идиотах, но тем не менее я стала дипломированной киллер-машиной [58], которая в случае реальной опасности может ослепить мужчину, разорвать его барабанную перепонку, вызвать остановку дыхания и целенаправленным выбросом колена молниеносно повысить регистр его голоса. Придушение в лежачем положении тогда мне понравилось больше всего, хоть под конец никто и не хотел упражняться со мной. А могли бы и порадоваться, что я так жизненно изображаю «случай реальной опасности»:
Во всяком случае, я была во всеоружии.
А кроме того, в сумочке я всегда носила с собой кое- что из остатков рождественской выпечки моей тети Бекки, что отлично годилось для использования не по назначению, но в глаз. В пищу это так и так могли употребить только закоренелые любители грызть камни.
Но главным соблазном было то, что я еще никогда не видела мастерской художника!
— С удовольствием, — следовательно, ответила я с воодушевлением. — Завтра после обеда подойдет? На чашечку кофе.
— Супер! Торт за тобой!
На автобусе я добралась до Старого города. В «Гранд Кафе Планте» — в котором, как и каждое воскресенье, яблоку было негде упасть, — раздобыла два земляничных (уй!) пирожных, два с ревенем (с особыми сливками — еще большее уй!) и два шварцвальдских с вишней (классика! — годится на все случаи)… И поехала от Шарлоттенплатц — две станции по городской железной дороге — до Ойгенплатц.
Я долго размышляла, что полагается надеть на свидание с художником. Само собой, ничего пошлого и пресного.
Нужно что-то классное, вызывающее и шикарное. В конце концов я остановилась на синих джинсах, цветастой блузе с резиновой вздержкой по декольте, вязаной крючком сумочке с бахромой и головным платком с психоделийским рисуночком, которым — платком, не рисуночком! — я обуздала свою непослушную гриву. Вспомнились старые добрые времена хиппи. «Peace! Make love not war!» [59]. Я пахла по тем временам, а именно, пачули. Вечером постираю эти шмотки и избавлюсь от вони.
— Хах, ты смотришься божественно! — пропел высоким голосом Зигги, одетый в заляпанный краской комбинезон и с наманикюренными ногтями. — Но «нежная женщина-мечта»? Скорее желаемое, чем действительное, а? Да ладно, заходи! Хах, а как ты пахнешь!
В отличие от меня Зигги соответствовал своему описанию: по меньшей мере на две головы выше меня, с квадратной челюстью, он выглядел очень «по-медвежьи», скорее как медведь-гризли. И, как Шварценеггер, перекинул меня через порог огромной лапищей.
— Слушай, я тут как раз работаю над одним полотном, которое должно быть готово к завтрашнему утру. Будь добра, свари кофейку! Кухня сразу за углом.
Это была воплощенная в реальность кухня для загородного дома из каталога «Неккерманн». Цвета золотистой сосновой коры, полный блок с посудомоечной машиной, двумя невысокими шкафчиками, обеденным столом из массива сосны, обитыми поропластовыми мягкими стульями — все вместе тысяча семьсот шестьдесят девять евро. Иными словами, кухню художника я представляла себе несколько более роскошно — не такой бежевой и обывательской. К тому же она была стерильно чистой: ни пятнышка жира на плите, ни остатков чайной заварки в раковине, ни крошек на плиточном полу. Я могу это сказать с полной достоверностью — я придирчиво всю ее проверила, пока кофеварка, булькая, делала свое дело. В свое оправдание должна заметить, что удалось установить: кухня Зигги была далека от бункера, в котором могут храниться материалы для шантажа.
— Ты скоро там? — послышалось через прихожую.
— Иду, иду!
Ладно, может, кухня досталась Зигги вместе с квартирой. Разве он не писал, что в основном живет в Тоскане? Может, никто с того времени, как он въехал сюда, на кухне ни разу и не готовил. Да, точно, так оно и должно быть. Единственной альтернативой была неприятная мысль, что, возможно, все кухни так и выглядят. И только моя захламленно-замызганная кухня является бесславным исключением.
Я понесла поднос с кофейным сервизом и ассортиментом пирожных в мастерскую. По пути я позволила себе сделать маленький крюк и потихоньку осмотрела гостиную, ванную и встроенный шкаф в прихожей. Ни дневника, ни фотографий. Может, он схоронил эти вещи у себя в мастерской? Я переступила порог.
— Сейчас кончу, поставь поднос на стол! — От Зигги, который склонился над чем-то разложенном на полу, наблюдалась только невероятных размеров задница.
Вот скажите честно: разве при словах «мастерская художника» вы не представляете себе просторное помещение с окнами во всю стену на южную сторону? Светлое, от слегка неряшливого до полного хаоса? Пахнущее свежей краской, с высокими стеллажами и бесчисленными кисточками из волосков горностаева меха, за которые бы Винсент ван Гог отрезал себе и второе ухо? Или не так? Ну, а я что говорю!
Значит, и вы так же разочарованно вертели бы головой из выреза хиппи-блузы, как и я в тот момент. Это была комната, которую при планировке архитектор без сомнения предназначал под детскую. Не особенно большая, приятно сумрачная. Зигги пришлось даже днем зажечь две уродливые неоновые лампы под потолком.
Слева от двери стоял журнальный столик с двумя креслами из клееных древесных отходов, справа — старомодный буфет со стеклянными дверцами, на котором были разложены разные тюбики. Другой меблировки в комнате не было. Как не было и возможности спрятать изобличающие бумаги. Оставалась только спальня.
Посередине на полу лежал холст больше человеческого роста, покрытый страшной разноцветной мазней. Зигги склонился над ним с огромным тюбиком в руках и принялся давить. Горчичного цвета субстанция червеобразно струилась на полотно из маленького отверстия тюбика. Чем-то этот монстр напоминал упаковку для всей семьи «Lowensenf extra scharf»[60]. Да и червяки пахли горчицей.
— Эй, Зигги!
— Да?
— Это горчица?
Он кивнул.
— А теперь не мешай мне концентрироваться. Я придаю своему произведению «финишинг тач»[61].
Чего он там придает? Ну, да ладно. Он поливал свою картину горчицей. И это искусство!
Я села в кресло и налила себе кофе.
— Значит, абстракции снова в моде? — спросила я, чтобы хоть что-то сказать.
— Абстрактное искусство никогда не выходило из моды! Только абстрактное — искусство, всякий реализм — пошлое ремесло, — пояснил Зигги. — Ретрограды, которые и сегодня все еще пишут предметно, просто не врубились, жалкие неудачники.
Я подумала о «Ревущем олене» и «Цыганке» над нашим с Урсом футоном. Может, и не особо красивы, и уж точно не искусство, зато не воняют закусочной.
— Я приступаю! — Я с удовольствием умяла оба земляничных пирожных.
Зигги углом пустой тубы нанес еще несколько штрихов по горчичным червям, потом выпрямился во весь рост и радостно воскликнул: «Готово!».
— Класс! — промямлила я с полным ртом.
Зигги выбросил в помойку тубу, вернулся с баллончиком освежителя воздуха и поверг комнату в аромат «Альпийской свежести». После чего у меня пропал аппетит.
Зигги со вздохом облегчения плюхнулся во второе кресло.
— Эта картина для выставки? — осведомилась я.
— Да. Завтра в банке «Вальденбух».
57
Игра слов: Haha (нем.) — Ого! (возглас удивления или восторга; Hache (нем.) — проститутка. В оригинальном тексте контаминация из этих слов. — Прим. перев.
58
Игра слов: в нем. Maschine кроме основного значения «машина, станок» в разговорном языке означает «толстуха». — Прим. перев.