Напоминаю, что освещение «процесса» началось в несерьезном ключе. Первые новости подавались под заголовками типа «Детишки снова смеются над нами». Считалось дурным тоном и абсолютно бесполезным делом останавливаться на страстях, вызываемых расовым вопросом. Процессу предшествовала основательная подготовка. Поездка по Южной Африке, к примеру.
Далее: почему выбрали именно Грецию? Говорят, что сначала собирались устроить процесс в Испании, в одном из амфитеатров, где проводилась коррида, но поскольку это место пролития крови… Грецию же европейцы идеализируют как синоним цивилизации и культуры, забывая, что этот «оплот мира и демократии» в античные времена представлял собой свору вечно грызущихся рабовладельческих полисов, презирающих женщин и погрязших в гомосексуализме.
Амфитеатр не снабжен крышей, открыт холоду и жаре, уж не знаю, как выходили из положения в Древней Греции — был ли климат тогда мягче или древние лучше переносили жару и холод… Организаторы решили проблему климата, обратив день в ночь. Заседание «трибунала» начиналось в пять вечера, когда жара уже спадала, и продолжалось до полуночи. Затем прием пищи: салат, каша, хлеб. Продолжение заседания — с четырех до восьми утра, после чего завтрак из хлеба и фруктов. А между полуночью и четырьмя часами — дискуссии, споры. Для отдыха отводилось время с девяти утра до четырех пополудни. Но отдыхать в это время оказалось невозможным, спать мешала жара.
Употреблять алкоголь в лагере запретили, частично из-за мусульман, частично из-за трудностей, связанных с поддержанием порядка. Вначале запрет даже соблюдался.
В электричестве мы им отказали, поэтому возникли проблемы с освещением. Арену окружили факелами, а когда выходила луна, она достаточно ярко освещала все вокруг. Без луны факелы вырывали из тьмы лишь отдельные участки. Вообще ночные заседания наверняка представляли собой впечатляющее зрелище.
По верху амфитеатра выставлялась охрана: двойная линия, лицом внутрь и наружу. Снаружи скапливалось значительное число местных, интересовавшихся ходом событий. Большей частью подтягивались к амфитеатру старики и дети, все истощенные, ободранные. То, что участники действа оказались в ненамного лучшем состоянии, чем они сами, привело к облегчению взаимопонимания. Конфликтов между местными и пришлыми, как ни странно, почти не наблюдалось.
Перехожу к тому, что «зрители», если можно так назвать делегатов — участников процесса, видели перед собой.
Никаких украшений, лозунгов, плакатов — вообще ничего горючего или воспламеняющегося — ни на арене, ни в амфитеатре не было. Каждый факел — всего их было тридцать — охранялся двумя детишками из лагеря Бенджамина Шербана, большей частью черными, хотя попадались и белые. Факелов хватало на час, их регулярно меняли. Имелись и факелы с более продолжительным временем горения, но предпочли именно эти, чтобы занять детей и усилить элемент зрелищности. На арене с противоположных сторон поставили по два небольших стола и по нескольку стульев. И все.
От имени цветных рас выступал Джордж Шербан. Кожа его цвета слоновой кости, что указывает на некоторую нечистоту расы, цвет волос и глаз характерен для многих индийцев и арабов. Но на вид он все же белый. С ним группа помощников разных «мастей». С противоположной стороны такая же провоцирующая картина, смесь белых и цветных. Во время заседаний помощники постоянно сменялись, передвигались с арены в амфитеатр и обратно, очевидно, с целью повышения динамичности, усиления впечатления связи с аудиторией, создания неформальной обстановки. Джон Брент — Оксфорд оказался единственным пожилым среди присутствующих. Как я уже говорил, это могло стать дополнительным «ударом» по «белой» стороне, ослабляющим ее позиции. Брент-Оксфорд, седовласый, хрупкий, к тому же выглядел нездоровым и по большей части сидел, тогда как остальные свободно перемещались по арене, иногда останавливаясь. Таким образом, он не мог пользоваться арсеналом сценических жестов, внезапных остановок и прочей весьма эффективной мишурой для привлечения внимания и завоевания симпатии зрителей. Голос его, хотя и слабый, по крайней мере, сохранял стабильность звучания на протяжении всего «процесса».
Джона Брент-Оксфорда постоянно сопровождали — это обстоятельство ни от кого не укрылось — двое мальчиков, один белый, другой абсолютно черный, британец из Ливерпуля — его приемные дети. Бенджамин Шербан тоже постоянно находился при старике.
Все информанты подчеркнули, что арена была устроена таким образом, что на ней не выделялось какого-либо композиционного центра, какой-либо точки приложения ненависти.
Теперь о том, что было слышно. И как было слышно. Интересный момент: если другие мои распоряжения (обеспечить мероприятию охрану, продовольствие, водопровод, освещение) отменялись, игнорировались, саботировались, то это — относительно предоставления усилителей и громкоговорителей — почему-то выполнили. Однако громкоговорители ни разу не использовались.
Почему разрешили громкоговорители? Может быть, просто по недосмотру. Смело можно сказать, что каждый администратор убивает кучу времени на то, чтобы выявить движущие причины, мотивы событий, истинной причиной которых является недосмотр или некомпетентность.
Почему громкоговорителями не воспользовались? Только представь, как туго без них пришлось зрителям на верхних ярусах. Один из моих агентов, внучка героя Долгого Марша Ци Куань как раз заняла место наверху для лучшего обзора. Она передала в своем докладе характерное настроение человека, напрягающего слух в тщетной попытке разобрать каждое слово, каждый слог, расслышать звуки, ослабленные расстоянием, теряющиеся в шуме ветра и толпы. Присутствующие роптали. Раздавались выкрики: «Где микрофоны?» Но выкрики эти игнорировались, и вину за отсутствие усилительной техники возложили, естественно, на нас.
Ну а поскольку микрофонов не было, это заставляло говорящих выражаться кратко, сжато, выразительным плакатным стилем, выкрикивая свои реплики в виде лозунгов. Каждый из присутствующих горел желанием «наконец» услышать правду.
«Процесс» начался, когда еще подтягивались последние делегаты, по большей части утомленные дорогой и оголодавшие. На выжженной траве под редкими деревьями соорудили импровизированные прилавки, выставили на них корзины с хлебом и кувшины с водой. Провизия быстро исчезла. Все понимали, что изобилия ожидать наивно. Палатки раскинулись на нескольких акрах. Вспыхнули и угасли грабежи местного населения. Вокруг толклись тысячи молодых людей. Северяне, исландцы и норвежцы, больше всех страдали от жары. Агент Ци Куань — она родом из Северных провинций — особо отметила пылающие небеса. Всюду надрывались цикады. Откуда-то прибежали тощие собаки, принялись всюду тыкаться носами, искать поживы. В четыре разнеслась весть о начале мероприятия. Делегаты потянулись занимать места на раскаленных солнцем каменных скамьях, а на арене без всяких вводных и предваряющих речей появились две противостоящие группы. Факелы, конечно, еще не зажгли, но дети, по двое на каждый факел, уже заняли свои места.
На маленьких деревянных столах пусто. Ни бумаг, ни книг, ни письменных принадлежностей.
Джордж Шербан вышел к столу со стороны арены, к которой уже подбиралась тень. На противоположной стороне, лицом к палящему солнцу, расположился за столом хрупкий старик, «белый злодей», о котором все всё, конечно, знали. И, разумеется, каждый еще лучше представлял себе Джорджа Шербана. Всем было прекрасно известно, что «белый злодей» много лет принадлежал к британским левым, был осужден за преступления против народа, провел какое-то время за решеткой, был выпущен на свободу, реабилитирован и избран молодежными армиями защищать то, что защитить невозможно.
Амфитеатр заполнен публикой беспокойной. Народ ерзает на каменных скамьях, ворчит, ругает жару, ругает организаторов, недоволен отсутствием громкоговорителей, недоволен тем, что начали, не дождавшись последних прибывающих. Встречались старые знакомые, не видевшиеся месяцы и годы, с последней конференции где-то на другом конце Земли. И всех беспокоило еще что-то, не связанное напрямую с данным событием, мучила неизбежность надвигающейся войны. И, может быть, уже тогда, еще до того, как обвинение и защита обменялись первыми фразами, каждому было очевидно, что «процесс» не решит главных проблем человечества, не сможет приписать все преступления какой-то одной виновной стороне, классу, расе, стране или нации. То, что я так говорю, не означает, конечно, что долгая моя ссылка в отсталые провинции повлияла на мое классовое сознание. Но слаб человек, труден путь его, и эти пять тысяч, избранные в качестве «лучших из лучших», не могли не видеть очевидного.