В общем, возвращались мы не только без укосов, но и с потерями - ножнички и полевой дневник спасти не удалось - валун нам втроём сдвинуть было невозможно.
Нина Васильевна всю дорогу шипела, бросая почему-то именно на меня злобные взгляды.
- Да не ругайся ты, - успокоил ее Митька, - наши вот вернутся, обвяжем веревками, нас пятнадцать мужиков - что мы какую-то каменюку не сдвинем?
А меня не покидало странное ощущение какой-то неправильности. Что-то я упускала из виду. Что-то вот было не так...
Только мы вернулись в лагерь, как сразу полил дождь. Оставшуюся часть дня все были заняты пересудами о том, как нам повезло не попасть под обвал. "Дон Педро" сперва прицепился к нам за нарушение техники безопасности, но Бармалей его шугнул и тот отстал.
После ужина дождь не только не прекратился, но припустил ещё сильнее, поэтому все наши потихонечку начали рассасываться спать по палаткам. Я помогла Аннушке помыть посуду и тоже пошла спать.
У моей палатки появилась Кошка. Мокрая. Она требовательно мяукнула, чтобы я впустила её внутрь. Явно спать она собиралась сегодня со мной. Я не повелась, так как к кошкам я хоть и отношусь толерантно, но не настолько, чтобы добровольно делить с ними личный спальник. Особенно с грязными и мокрыми. Пусть идёт в столовку, там тепло, сегодня вон даже печку протопили в связи с дождливой погодой.
Через пар минут я уже лежала калачиком, закутавшись в ватное тепло спальника так, что только нос торчал наружу, и прислушивалась к мерному перестуку тяжелых капель о тент палатки. Снаружи шелестел порывами ветер, и мокрая трава отвечала еле слышным торопливым шумом, да где-то рядом неприкаянно звенел комар, и я никак не могла понять где - в палатке вроде не было, снаружи - шел дождь. Эти звуки убаюкивали, укачивали, и тем непонятнее было то, что сон не шел. Что-то смущало меня, заставляло сжиматься сердце.
Нет, не пойму я... никак не пойму...
Весь следующий день тоже зарядил обложной дождь. Мы кучковались в столовке, ели, ели, ели, бесконечно гоняли чаи, опять что-то ели, пили чай, чаёвничали и конечно же болтали. Некоторые доделывали "кабинетную" работу, остальные, такие как я, помогали Аннушке (она затеяла лепить вареники, как я поняла, не столько из-за любви к вареникам, сколько для того, чтобы хоть чем-то занять людей).
Вечером, все хором пели песни. Разные, лирические, весёлые и просто комсомольские. Я слов не помнила (или не знала), но старалась открывать рот в нужных местах, так что было нормально. А потом Валерка притащил видавшую виды гитару и все, кто умел, понемногу что-нибудь бренчали, по очереди.
Неожиданно удивила Нина Васильевна. Когда дошла её очередь, она взяла в руки гитару и, небрежно касаясь струн, красиво поставленным голосом стала декламировать наизусть стихи Максимилиана Волошина:
- Изгнанники, скитальцы и поэты - кто жаждал быть, но стать ничем не смог... у птиц - гнездо, у зверя - темный лог, а посох - нам и нищенства заветы... - произносила она знаменитые слова, и у меня сердце аж сжалось. - Долг не свершен, не сдержаны обеты, не пройден путь, и жребий нас обрек мечтам всех троп, сомненьям всех дорог... расплескан мед, и песни не допеты...
Аннушка затянула старинный романс "В лунном сияньи". Припев "динь-динь-динь" подпевали ей все хором. "Дон Педро" спел какую-то известную патриотическую песню о советских хлеборобах. Ему тоже воодушевлённо подпевали и даже похлопали.
Когда дошла очередь до меня, я смутилась и попыталась отказаться, но все засмеялись и сказали, что раз не умею, то должна хотя бы мелодекламацию прочитать, как Нина Васильевна. В общем, спрыгнуть не удалось.
С замиранием сердца и горящими ушами я взяла гитару в руки. Тронула струны и неожиданно зазвучала вполне внятная мелодия. Еще более неожиданно для себя я запела:
- В Ростове шикарные плюхи... размером с большую печать... в Москве охренительно нюхать... в Челябинске лучше торчать... а в Питере - пить! В Питере - пить! В Питере тире - пить!
Последние строчки еще не отзвенели в воздухе, а в столовке воцарилась абсолютная, густая, осязаемая тишина. Все молчали и смотрели на меня с какими-то странными выражениям лиц.
Внезапно тишину нарушила Нина Васильевна, которая выдала по обыкновению едким голосом:
- Мда, Горелова, а мы и не знали, что ты умеешь так играть и петь. А почему ты тогда со всех смотров самодеятельности уклонялась?
- А что это за песня? - спросила Аннушка. - Революционная какая-то? Я ее ещё не слышала. И что такое "плюхи"?
Я что-то промямлила, затем, когда внимание переключилось на следующего исполнителя - черноусого мужика (его, кстати, звали Генка), встала и пошла в палатку спать, хоть и было светло. Руки у меня подрагивали. Что-то нервы совсем ни к чёрту... то камень... то плюхи...
По щеке мазнуло порывом мокрого ветра, и я заторопилась. Нога зацепилась за корень ерника - я поскользнулась на мокрой траве, растянулась у входа в мою палатку, задев рукой что-то мерзкое. Я глянула и обомлела - прямо у входа в палатку лежали две мертвые мыши. Без голов. Головы лежали отдельной кучкой.
Больше от неожиданности, чем с перепугу я заорала.
- Настоящая женская месть - страшная сила! Даже у кошки, - флегматично прокомментировал Митька, когда все выскочили на мои крики. И весь лагерь накрыл дружный гомерический хохот.
Ну, а что - да, боюсь я мышей! Особенно мертвых.
А утром дождь перестал и вернулись наши. Они принесли страшную весть...