– Страдалица моя! Какие только небылицы не изобретает ревность! А хоть бы и свершилось невероятное – мне что за дело? В сердце моем есть место только для тебя!
– Быть брошенной? О, это невозможно! – словно не замечая слов Шимшона, продолжала Длила скорбную тираду, – я убью тебя! Ты слышишь? Убью! Никакая чудесная сила не остановит месть мою!
– Не лей напрасных слез. Забудь про Кушит и Нимару, как я забыл. Ты не умрешь от горя и не убьешь меня. Вдвоем дорогой жизни и любви придем к могиле.
– Ласкающие слух речи. Но разве слово – это эхо дела? Покуда нечисть злая в тебе гнездится, и ноги вязнут в топи Ханаанской – несчастны мы! – сказавши это, Длила заплакала еще горше.
– Ты все о том же. Умело искушаешь. Не торопи. От кислого плода – оскомина на зубах.
Длила уняла рыдания. Вышла в сад. Шепнула бойцам в засаде, мол, решение близится, а награду снова придется удвоить.
***
Искусство всесильно, ибо красота ему подвластна, а женщины красиво плачут. Их слезы, размягчают алмаз, жгут сердце мужчины, и остановить наводнение – первейшее его желание. Зато, как лестна ревность! “Длила глядит в мою прозрачную душу!” – говорил себе Шимшон. Он не замечал, как благонамеренные уловки возлюбленной смиряли его.
“Порой, мне кажется, я с лихвой исполнил миссию свою, порой, я чувствую, что неудачами усеян путь, и я прячусь от ответа перед небом, – мрачно размышлял Шимшон, – если второе верно, то зачем я пришел на землю? Достоин ли я жить? А любить? Бежать с Длилой и спрятаться в любви от жизни? Чушь. Однако, не полюбивши – не начнешь и жить! Запутался. Я вижу два убежища – смерть добровольная или забвение в любви…”
Дни проходят. Шимшон и Длила мрачны. Тяжко размышляют каждый про себя, ночами не предаются былым восторгам. Думы будят страх, страх холодит сердце, сердце полнится думами.
Как-то Шимшон вернулся домой, исполнив обычную судебную повинность. Длила сидела на циновке в углу горницы, и в лице ни кровинки.
– Что случилось, дорогая?
– Садись. Вот место рядом. Семь дней отведено. По вашему обычаю.
– Кто умер? – испугался Шимшон.
– Пока никто, но вот-вот случится горе.
– По живому не сидят у нас. О ком ты, Длила?
– О чем, а не о ком. Любовь наша, Шимшон, при последнем издыхании.
– Что это значит? – вскричал в гневе Шимшон.
– Это значит, что прежде я говорила вздор. От ревности я не сойду в могилу и не убью тебя. Мы будем живы, но любовь умрет.
– О, нет! – любое зло приму, но не это! И почему так плохо все? – воскликнул Шимшон, и схватил Длилу за плечи, и поднял с циновки, и поставил перед собой и взглянул в ее сухие глаза.
– Не может длиться долго любовь меж женщиной земной и старателем небесным!
– Как спасти от смерти то, что нам всего дороже? Тебе известен чародейный эликсир?
– Да, да, да! Он и тебе известен!
– Бог мой! – возопил Шимшон, – какому испытанию Ты подвергаешь меня!
Шимшон опустился на циновку. По мужественному лицу огромного и сильного мужчины текли слезы. Он поднял глаза на возлюбленную. Теперь и она плакала.
– Волшебная сила моя – в волосах, не знавших ножа с рождения. Обстриги их, и сущность моя станет человеческой, и мы сравняемся…
– Мы бежим в Египет, колесница наготове!
– Проедем через Цору. Я поцелую на прощанье отца и мать…
Вооружившись острым ножом, Длила ловко и быстро проделала то, о чем сказал Шимшон. Пока он сидел, опустив голову и закрыв лицо руками, она выскользнула во двор и подала знак бойцам в засаде.
Филистимские воины ворвались в дом, связали обессиленного Шимшона и поволокли к своей карете. От изумления Шимшон утратил дар речи. Он заметил, как двое бойцов укладывали на циновку мешки с серебром.
Через час, когда по расчетам Длилы двери темницы должны были закрыться за спиной узника, она скомандовала слуге погрузить в повозку мешок, предназначенный для подкупленного охранника.
Заговорщица примчалась к воротам тюрьмы. На посту стоял незнакомый страж.
Глава 9 Тюрьма
Трижды Длила поднимала плату, каждый раз удваивая ее. Первоначально обещанные тысяча сто шекелей серебра превратились в восемь тысяч восемьсот. Ничему на свете нет справедливой цены. Памятуя об этом, старейшина Тимнаты отдал должное ловкости молодой да ранней филистимлянки из Египта и ее умению наступать на горло. Нелегко ему пришлось – убеждать небедных и нещедрых соотечественников вторично, и опять, и снова тряхнуть мошной. Когда здравомыслие обременяет одну чашу весов, а скупость – другую, то для успеха дела частенько требуется надавить пальцем на первую чашу. Старейшина так и поступал, используя свое влияние в качестве пальца.