После кофе выпили ещё водочки, перекинулись в картишки и дружно запели хором. Это были все старые мелодии, которые Акакий пел ещё ребенком, но они воскресали из глубоких недр его памяти так исправно, что ему удавалось петь так, будто он репетировал их ежедневно, совсем не сбиваясь. Когда же он, наконец, удосужился глянуть на часы, то ужаснулся, поняв, что уже второй час ночи. Глаза Родиона были красными, а пятно на его щеке, казалось, стянуло на себя весь цвет с его лица. Маши нигде не было видно и в комнате кроме него оставался лишь ещё один гость – знаток джаза, да и тот мирно похрапывал в уголке. Акакий вскочил на ноги и, сердечно поблагодарив хозяина словами «Лучшего праздника я не видывал уже долгие, долгие годы, Родион Иваныч», – бросился на безлюдную улицу.
На улице по – прежнему валил снег. Пока Акакий сдирал волокна мяса с куриных костей и с поднятым бокалом распевал «Прощайте, скалистые горы!», снег бесшумно и незаметно, но неуклонно, падал и на данный момент уже укрыл своим гладким ровным белым покрывалом улицы, лестницы и крыши, словно перхоть цепляясь к капотам автомобилей и рамам бесхозных велосипедов. Насвистывая, Акакий шагал по снежному покрову по щиколотку высотой, впервые забыв о своих треснутых ботах из искусственной кожи и разлезшихся перчаток. Лисий воротник его пальто грел так, будто это была горячая ладонь, положенная на шею. Он свернул на Красную площадь с мыслью о том, как же ему повезло.
Площадь выглядела столь же призрачно и безжизненно, как поверхность луны, нехоженая и белая. За спиной у него красовался предмет сокровенного турецкого вожделения – Покровский собор, а впереди маячила темная глыба мавзолея Ленина под тусклыми, размытыми снежным туманом огнями города.
Стоило ему миновать мавзолей, как всплыли перед ним откуда ни возьмись двое типов. Один, долговязый, скулы острые как сабли, с мерзкими азиатскими усами, исчезающими в складках шарфа, второй, плюгавый, в капюшоне.
– Эй, товарищ, – гаркнул ему долговязый, подскочив к нему из темноты, – а пальтишко-то на тебе моё!
– Нет-нет, – возразил ему Акакий, – вы, должно быть, обознались, – но тот уже схватил его за ворот и поднёс к его лицу кулачище размером с футбольный мяч. Пару раз качнувшись у его носа, кулак исчез во тьме, после чего раза три-четыре заехал ему под дых. Как подкошенный Акакий грянулся оземь и пока здоровяк перекатывал его, а второй гопник стягивал за рукава с него пальто, он ревел словно кинутое на произвол дитя. Секунд за десять всё было кончено.
Лежа на снегу в позе эмбриона в своих стандартно-коричневом шерстяном костюме и ботах из искусственной кожи, Акакий изо всех сил пытался отдышаться. Грабители исчезли. Неподалеку кремлевская стена прочертила белую полосу на фоне ночного неба. С легким шуршанием падал снег.
Акакий даже понятия не имел, как добрался домой. Очень долго он просто лежал на снегу, потрясенный чудовищностью совершенного против него преступления, последние оставшиеся крупицы его доверия и преданности идеалам советского строя таяли на глазах. Он помнил, как снежинки щекочут ему губы, как тают на веках его глаз, и при этом, как ни странно, испытывал ощущение тепла и уюта, помнил также, что испытывал какое-то неодолимо – заманчивое желание забыться, уснуть, отключиться. Он лежал на снегу в полубессознательном состоянии, а в ушах его снова и снова, как в заевшей пластинке, начала эхом звучать цитата Генсека Партии: «Наша цель сделать жизнь советского народа ещё лучше, ещё прекраснее, ещё счастливее.» – Ну да, конечно, – подумал он ещё, лежа на снегу. И тут появились мужчина с женщиной, ... или это было двое мужчин с женщиной? ... они чуть было не споткнулись о него в темноте. – О господи, – воскликнула женщина, – это же какой-то убитый бедолага!
Они помогли ему подняться на ноги, отряхнули снег с его одежды. Будучи вне себя от холода, он, тем не менее, жаждал справедливости – кто сказал, что мир справедлив или что все играют по одним и тем же правилам? – он просто пылал целеустремленностью. – Караул! Милиция! – заверещал он, когда рука в перчатке поднесла к его губам флягу с водкой. – Меня ограбили.