Сейчас, поднявшись по лестнице и оказавшись в сумрачной тиши своей коммуналки, Акакий почувствовал себя в ней незваным гостем. На часах было 14:15. Последний раз в дневное время он был дома тринадцать лет тому назад, когда слёг от одновременного приступа гриппа и бронхита и Матушка Горбаневская (жившая тогда в комнате Стаднюка) лечила его чечевичным супом и отваром из трав. Он тихонько закрыл входную дверь. Никого из соседей дома не было, тусклые лучи предзакатного солнца залили стены мягким призрачным светом и стало чудиться, что под личиной самовара прячется Барабашка, а тени по углам – это шпики и стукачи. Акакий мигом постлал постель, разделся и, юркнув под одеяло, натянул его себе на голову. Ни разу в жизни он не чувствовал себя столь подавленным и расстроенным – как же это несправедливо, как мелочно. Ведь он же достойный гражданин, преданный идеалам Революции, добродушный, безобидный – ну почему они хотят сделать из него грушу для битья? За что?
Его горькие думы прервал звук проворачиваемого в замке ключа. «И что теперь делать?» подумал он, кидая взгляд на дверь. Замок лязгнул, его засов отодвинулся, и в дверном проёме возник прижмурившийся от растерянности Стаднюк с пухлой продуктовой сеткой на плече. – Акакий Акакиевич? Ты, что ли? – спросил он.
– Угу, – утвердительно буркнул Акакий из-под одеяла.
– Господи Иисусе! – воскликнул старик, – Что стряслось? Неужто живот прихватил? Или несчастный случай приключился? – Стаднюк, заперев дверь, стоял уже над его кроватью. Акакий чувствовал прикосновение дрожащих старческих пальцев на своем покрывале. – Ответь мне, Акакий Акакиевич, – ты там жив? Вызвать врача?
Акакий сел. – Нет-нет, Трифилий Владимирович, не надо. Неважно мне, вот и всё. Это пройдёт.
Со скрипом в старческих коленях Стаднюк присел на уголок кровати и с тревогой вгляделся в лицо Акакия. Свою сетку, полную капусты, моркови, сыра, масла, хлеба, молочных бутылок и ещё каких-то квадратных пачек, завернутых в мясо-упаковочный пергамент, он поставил себе под ноги. После длительной паузы старик достал из кармана рубахи кисет и стал вертеть себе самокрутку. – Что-то ты не смахиваешь на больного, – сказал он.
Дороже всего в жизни Акакий ценил честность. Однажды в возрасте пятнадцати лет, когда он был заместителем кассира своей пионерской организации, два его товарища растратили денежные средства, собранные в ходе общественной кампании, и ни один из членов его звена, кроме Акакия, не решился разоблачить воров. Тогда звеньевой вручил ему почетную грамоту за верность идеалам Революции, которую он и по сей день хранит в коробке вместе со школьным дипломом и фотографией своей матери в Музее Толстого. Он посмотрел Стаднюку прямо в глаза. – Нет, я не болен – признался он. – Во всяком случае, физически.
Конвульсивные пальцы старика занялись скруткой второй цигарки, по готовности которой заложили её за ухо вместе с первой, после чего извлекли носовой платок размером с кухонное полотенце. И пока Акакий дрожащим голосом излагал печальную историю своего унижения на службе, он вдумчиво продувал себе носовые каналы. Когда Акакий наконец замолчал, старик аккуратно сложил платок и спрятал его в карман рубахи, после чего достал из рукава короткий овощной нож. Плавно кивая головой, он стал срезать с круглого ломтя сыра тонкую корку, обрезки которой затем совал в рот и обгладывал. Немного погодя, он сказал, – У меня есть для тебя один совет.
Стаднюк, будучи рекордным старожилом этого многоквартирного дома, был при этом нетленным ходячим артефактом, которому для знания истории не нужно было пересматривать кинохронику – она прокручивалась у него голове, ведь он был её очевидцем. В его активе было пятьдесят два года стажа на Первом государственном подшипниковом заводе, начиная с самого его открытия. За это время сменилось несколько поколений правителей – Керенский, Ленин, Троцкий, Сталин, Хрущев, – а он, простой человек из толпы, всех их пережил. Один бог знал, сколько ему было лет или как ему удавалось так здорово жить. Был он широк в плечах, держался уверенно и непринужденно. Голова его была лыса как бильярдный шар, а неоднократно переломанный нос по форме напоминал вопросительный знак. Он вдруг залился смехом, прозвучавшим как шелест ветра в траве.