— Мама, — сказали оба Радо вместе.
— Потаскуха, — орал мужчина. — Как ты смеешь приносить мне этот вопящий гнойник. Я не участвовал в этом! Это косой идиот свинопас? Вот кто отец. Правду я говорю?
Этот вопрос он сопроводил особенно злобным ударом. Женщина, склонившись до земли, прорыдала нечто утвердительное. Бородач остановился.
— Так-то лучше, — сказал он, тяжело дыша. — Теперь вон с моей земли, чтобы я тебя не видел. И забирай с собой ублюдка. — Он удалился с кнутом под мышкой.
Женщина подняла голову. У нее на коленях, защищенный от кнута ее спиной, лежал краснолицый младенец.
— Бедная женщина, — сказал Факт. — Влюбилась в младшего сына хозяина поместья, родила ему сына, которого тот не захотел, да и не смог признать своим. — Это — мы, Радо. Не граф, не милорд, а всего-навсего бедный незаконный и отвергнутый сын.
Радо протянул руки к страдающей женщине, своей матери. Но его руки прошли сквозь нее как через дым. Он не мог обнять воспоминания, даже первые воспоминания своей жизни.
Внезапно его сердце ожесточилось, он метнул свой взгляд на Факта.
— Нечего сказать, вы — великий бог, продемонстрировавший мне некую басенку. Грудные дети слишком малы, чтобы помнить что-либо. Вы состряпали эту безобразную сцену, чтобы сломить меня!
Мальчик смахнул слезы с лица.
— Отрицай это! Отпирайся, Радо, когда можешь. Я же, если бы беспокоил твой разум даже сотню раз в день, вспоминал бы эту «безобразную сцену» каждый раз.
Он схватил мальчика Факта за горло и потряс его.
— Проклятье, мне следовало бы свернуть тебе шею, как предполагалось…
— Вот как, — сказал Факт, — ты хочешь убить меня? Ты пробрался на Прайос, чтобы убить меня? Люди редко отваживаются на самоубийство. А ты, Радо? Расскажи мне поподробнее.
— Мне нечего сказать.
— Как угодно. В конце концов, какой тут разговор?
На глазах Радо мальчик Радо стал расти в юношу, затем во взрослого мужчину. Радо-Факт приблизился к Радо.
— Назад! Я не хочу тебя знать, ты мне не нужен! Это все фокусы. Это не существует реально…
Его протесты смолкли, когда он и Радо-Факт коснулись друг друга. Плоть слилась с плотью в единое целое. Радо и Факт соединились, их разум объединился.
Шел дождь в ту ночь, когда мы вынырнули в игральном доме «Костяшки». Вот уже неделю, как Пазойя ночами мокла от дождей, и это в числе других причин сделало нас раздражительными и дерзкими. Неудивительно, что захочется отвлечься любым способом, если единственным развлечением семи дней было наблюдение того, как протечки на потолке наполняют все горшки, которые давал нам хозяин.
Так что мы рванули в «Костяшки», хотя мы знали, что найдем там капитана Сасрела. Мы должны были ему деньги. Много денег… двадцать два дуката. Нам не удавалось выиграть у Сасрела ни банка плиток, ни броска костей со времени последнего полнолуния.
Барменша Луша сердечно приветствовала нас, когда мы прошли через занавеску с бусинками, служившую в «Костяшках» дверью. Мы не менее сердечно приветствовали ее, щипнув за грудь по пути к пивному крану. Она взвизгивала в ответ и отпускала нам в уши непристойные выражения. Она, эта Луша, была девочкой при игрище, но у нее не было зубов, зато была волосатая родинка там, где у женщины не должно ее быть, и мы знали это.
— Хо! Кракс! Налей мне полный бокал, — сказали мы.
Кракс Дуормо, содержатель бара сплюнул на пол красную жевательную смолу.
— Деньги, Радо. В этом учреждении за напитки требуют деньги, — прорычал он.
Кракс был одинаковым в высоту и в ширину, не будучи жирным. Свое имя он получил от стеклянного глаза. Настоящий глаз он потерял в дни короля Талтона. Некто, теперь уже труп, стукнул его молотком по голове. Дуормо остался жив, но глаз издал звук «кракс».
— Я оплачивал все, — сказали мы, ясно глядя в глаза.
— А теперь деньги на прилавок вперед. Я не хочу подставлять свою задницу за кредиты тебе.
Мы собирались поспорить: порой мы спорили с Краксом ночами, как вдруг увидели, как на стойку бара упал золотой дукат с орлиным носом Талтона.
— Ты должен мне двадцать два таких, Радо, — сказал капитан Сасрел. Он был разжалован из армии несколько лет назад, но по-прежнему носил саблю и синий костюм со дня увольнения.
— Я заплачу, Сас, как только у меня зазвенят монеты, — сказали мы.