Все эти известия, вместо того чтобы успокоить меня, еще живее толклись в моем сознании, словно неразрешимая ужасная загадка. Я медленно расспрашивал у рулевых плота, у рыбаков, у гуцулов из Красноилья и Устериков — нет, нигде не было ни следа утопленного мальчишки, нигде не было мужчины, который бы его знал, видел или спрашивал о нем. Мой первый страх сменился тут же глубокой грустью, безграничным сочувствием к тому бедному мальчишке, которого никто не знал и о гибели которого никто не сокрушался. В моей душе пекло какое-то невыразимое горе при переправе через то место, и я наконец решился на искупление, надумал пойти пешком к Сучаве, чтобы исповедать свой грех и таким способом успокоить свою душу.
Увы, я и в этот раз не имел счастья. Поп, перед которым я на исповеди признался в своем грехе, очень торопился и, очевидно, не имел ни времени, ни желания распросить меня подробнее. Когда я коротко рассказал ему свое приключение, он буркнул сердито:
— Иди отсюда, глупый гуцул! Ты ведь о том не имеешь никакого греха. Говори мне достойные грехи, а не задерживай меня такой ерундой!
Но это заверение попа, что я о том не имею никакого греха, не успокоило меня. Я начал себе размышлять, что, видимо, уже так Господь Бог дал, что мне попался такой поп; видно, сам Господь Бог разгневался на меня и не обратил меня к доброму исповеднику!
Такие мысли не покидали меня и постепенно дошло до того, что я не мог ни спать ночью, ни иметь покой днем и ходил, как лунатик. Я решил спустя несколько месяцев пойти еще раз в Сучаву и там еще раз исповедать мой грех. В этот раз я наткнулся на старого добродушного монаха, который очень терпеливо выслушал мой рассказ и, когда я закончил, сказал мне:
— Сынок, в этом случае ты действительно немного провинился, хотя и не так много, как себе надумываешь. Молись Богу, а уж он простит тебе твой грех и воздаст тебе покой.
Я молился Богу, ах, как горячо! И действительно, на этот раз казалось, что помогло. Правда, от воспоминания об утопленнике я не смог избавиться никогда, а когда переправлялся у Ясенова, все то приключение вставало у меня живо перед глазами, и я не мог не вглядываться в воду, словно ища какой-то потерянный след. Но ужасно мне уже не делалось, печаль прошла, и только временами что-то сжимало мое сердце, как кузнец клещами. Я женился, у меня родились дети, работал много, и все тише и тише отзывалась в моих воспоминаниях мысль об утопленном мальчишке возле Ясенова.
Но раз вышло так, что я о чем-то поругался с моей женой, во мне взыграла кровь, и я хорошенько побил ее. Это была крепкая женщина и острая на язык, она начала драться со мной и ругаться тем, что слюна на язык принесет. Я рассердился и как дам ей топором по голове, так что она без сознания покатилась на землю. И здесь меня что-то кольнуло в сердце, я бросил прочь топорик, облил больную водой, остановил кровь, что текла из ее раны. Ну, рана не была страшна, жена вскоре пришла в себя, и потасовка наша не повредила ей ничего. Ведь знаете, гуцулка, бедняжка, привыкла к драке, а некоторые еще и хвастаются перед своими соседками: «Кабы меня муж не любил, то б меня не бил». И бедняжка Маричка никогда не упрекнула меня за эту драку — и это была единственная наша драка за те двадцать лет, что мы прожили вместе. Но в ту самую ночь, когда случилась у нас та ссора, ясеновский мальчишка привиделся мне во сне. Приснилось мне, что плыву на плоте по Черемошу, подо мной ревет и клокочет мутная вода, я изо всех сил правлю рулем и вдруг вижу мальчишку, как он свешивает голые ноги с плота в воду, как обеими руками опирается на клец, оборачивается и показывает мне свое бесконечно грустное лицо и улыбается мне не то тоскливо, не то как-то злорадно, а потом тихонько скрывается в воде и исчезает в ней бесследно. Я пережил во сне все те страшные чувства, что так долго мучили меня, и пробудился весь облитый потом, стуча зубами. Я начал молиться к Богу, но та молитва не шла из моего сердца и не успокоила меня. Я хотел уснуть и тревожился, чтобы еще раз не увидеть такой сон. Всю ночь я вертелся бессонный на постели и несколько дней еще был такой грустный, сбитый с толку и уставший, будто с креста снятый.
С того времени начал тот мальчишка приходить ко мне во сне. Иногда виделось мне, как он сидит на краю плота, скулит и смотрит в воду, а иногда — как своей снежно-белой рукой показывает куда-то в неизвестную даль или как с каким-то странным выражением улыбается мне. И всегда после такого сну я еще несколько дней ходил, как в ступе толченый, томился и тосковал, и только Черемош тянул меня к себе и на плоту возвращалась ко мне сила и охота к жизни. Только это чувствовал я, все больше росла уверенность в моей душе, что от греха за смерть того парня я еще не избавился, что его потерянная душа таки еще не успокоилась и для того приходит ко мне во сне. С этой мыслью я носился более двадцати лет и не мог избавиться от нее. А когда умерла моя жена и той же ночью утопленник снова привиделся мне во сне и улыбался мне еще хуже, чем раньше, я решил сразу же после похорон пойти в Сучаву и там еще раз исповедоваться. Снова я застал старого добродушного монаха в исповедальне. Он выслушал мой рассказ терпеливо, подумал и сказал: