— Ой-ой-ой! — вскрикнул я от боли.
— Ха-ха-ха!.. — засмеялись мои товарищи и побежали дальше, крича: — А мы быстрее! А мы быстрее!
Я закусил зубы, меня словно печет что-то, чтобы сравняться с ними; дернулся бежать за ними вдогонку, но не смог сделать и двух шагов, потому что услышал от шипа такую боль в ноге, что мне сердце сжало, как клещами. Я должен был сейчас же присесть на тропинке и осмотреть изуродованную ногу. Шип забился глубоко в пятку; отломившись от сухой ветки, погрузился по самую кожу, так что ногтями не за что было ухватить, чтобы вытащить. Я должен был прежде всего намазать пяту слюной, размягчить ее и обмыть, а потом вытащить шпильку, которую для таких приключений я носил всегда при себе воткнутую за пазухой рубашки, должен был ею хорошо раздолбать то место в пятке, где засадился шип, должен был разбередить кожу, пока шип не начал двигаться и я, покачивая его, не достал его настолько вверх, что мог захватить его тупой конец ногтями и вытащить его из пятки. Ну, для меня это не была никакая не странность, а все-таки это заняло несколько минут. Между тем мои товарищи добежали до реки, сбросили с себя одежду и с радостным криком и визгом попрыгали в чистую, неглубокую воду. Я еще сидел на тропинке и долбил свою пятку и с завистью слышал их радостные голоса, слышал, как они в воде хлестались и били ногами или с гиканьем обрызгивали самих себя. Но едва я встал и пустился бежать к ним, услышал я издалека какие-то тревожные окрики. Кто-то на дороге, довольно далеко от купальщиков, кричал изо всех сил:
— Дети, прочь из воды! Дети, прочь из воды! Вода поднимается!
Но дети в купели так были заняты своим плеском и гиканьем, что и не услышали того крика. Я лечу, как только могу с пробитой ногой, запинаюсь на перелазе и в спешке кубарем вверх ногами в ров, подрываюсь весь запыхавшийся и перескакиваю через ров, выбегаю на дорогу, и моим глазам открывается страшный вид. На половину человеческого роста высотой катится буровато-желтый вал в реке, занимая весь ров от берега к берегу, и валит быстро, как буря, Черемошем с громовым грохотом. Где-то там в полонине вдруг прорвалось облако, в тесном долу взболталась вода, унося с собой клецы, с корнями свежевырванные ели и речные камни, с грохотом и клекотом гнала вдоль. Уже было это вот-вот близко, а мои товарищи все еще не замечали, что подступает опасность. Я кричал изо всех сил, и теперь они заметили, вскочили в воде и словно оцепенели, присматриваясь к страшному водяному валу. Но это продолжалось всего лишь мгновение; за миг вал наскочил на них, проглотил их, как пару галушек, и покатился с ними дальше в безвестие.
— Это правда, Юра, — сказал Микола, — и мой родич, — знаешь, старого Гедеменюка единственный сын — тоже пропал. Помню это хорошо, но…
— А подумай о том терновом шипе, Микола! — прервал ему Юра. — Как он мне досадил и запек в самом сердце! Однако, когда я позже размышлял над ним, то собственно он спас меня от смерти. Если бы я вместе с моими товарищами добежал до Черемоша, то, наверное, и пропал бы вместе с ними. Такой же мне кажется твоя история и твой грех. Молодым парнем ты был пьяница, драчун и расточитель. Оскорбить, обругать или побить невинного человека, изнасиловать девушку — это для тебя было так же легко, как выпить рюмку водки. Пусть тебе Бог отпустит грехи твоей молодости, но не одному человеку ты тогда сидел в печенках… И мне… Понимаешь, как это не раз бывало?.. Бог мне свидетель, я давно простил тебя, потому что позже ты сделался хорошим и порядочным человеком. Но тогда, Микола, кто видел твои попойки и драки, тот поневоле должен был подумать себе: «Если этот парень так пойдет дальше, то плох будет его конец; кончит или от чьего-то топорика, или на виселице». И некому было сдержать тебя, Микола, потому что твой отец уже не жил, а мать была старая и податливая, а может, и не знала, что ты творишь вне дома.
— Ну, не знала! — буркнул под нос Микола. — Где ж там не знала! Целые ночи плакала, на колени передо мной падала, руки мне целовала, чтобы я пришел в себя. Но куда мне было до ума тогда! Ой Боженька, Боженька! Да-да, я был словно глух и слеп, как лошадь, сорвавшаяся с припона. Ну-ну, Юра, говори дальше!
— Ну, видишь, сам теперь видишь, что не лгу, — рассудительно продолжал Юра. — А теперь ты стал совсем другим человеком, перестал пить, перестал заходить в кабаки, водиться с пьяницами и хулиганами, перестал даже смеяться громко, — понимаешь, так ты тогда любил смеяться, аж на столе рюмки звенели, а самые смелые ватаги бледнели? А потом ты женился и обратился к труду… Не узнать было первого Миколу. А мы благодарили Бога и все думали, что это твоя женщина так напутствовала тебя, иначе и не умели себе объяснить того. Теперь вижу, Микола, что мы все ошибались.