Секс? Да какой, нафиг, секс? О чем вы? Секс — это механика. Просто механика. А здесь…
Я тянусь к нему навстречу, дурея с каждой секундой, я безумно раздражаюсь, что он одет, что не могу до конца прочувствовать его на себе, я зарываюсь пальцами в короткие волосы на затылке, смотрю в глаза, гипнотические, жесткие, такие бездонные, словно в пропасть ныряешь, вниз головой. Летишь, зная финал и наслаждаясь последними секундами парения.
Я целую твердые губы, кусаю плечо там, где начинается шея, с мстительным удовольствием осознавая, что укус будет виден из-под строгой рубашки, и это заводит еще больше.
Он двигается так сильно, так грубо… Так правильно!
Так, как мне надо.
Как никто другой.
У меня не было возможности сравнивать. Он — мой первый и единственный мужчина. Но я уверена, абсолютно уверена, что ни с кем другим я никогда бы ничего подобного не испытала. Никогда. Это просто невозможно. Только с ним.
Я запускаю руки под ворот рубашки на спине, царапаю спину, стремясь оставить как можно больше следов на нем. Чтоб хотя бы какое-то время он видел эти знаки и вспоминал обо мне.
Потому что это для меня он — первый и единственный. А я для него…
Но не сейчас. Конечно, не сейчас.
— Олька, Олька моя… — шепчет он тихо и как-то болезненно, двигается все грубее, уже не думая обо мне, уже просто вбиваясь со всей силы так, что завтра тело, непривычное к таким нагрузкам, точно будет болеть, но опять же, это будет… — Олька, моя, моя, моя…
Я смотрю, как он кончает. Я, как всегда, не могу оторвать от него взгляда в этот момент, и, как всегда, одно это зрелище заставляет последовать за ним в удовольствии. Ослепительном, остром, жестоком.
Боль и сладость.
Как я люблю.
И как он любит.
Он еще какое-то время лежит на мне, шумно выдыхая, мягко целуя в висок, спускаясь к уху, облизывая мочку, дразня. Мне томно и сладко. Мне спокойно. Как всегда с ним.
Пока он не начинает говорить.
Не хочу, чтоб он говорил. Поэтому начинаю сама.
— Надолго в этот раз?
Он молчит, дышит, потом прикусывает напоследок шею, тоже оставляя след на видном месте, поднимается. Поправляет на ходу одежду, идет к столу, наливает воду себе и мне.
Он давно не пьет. Сигары — единственная слабость.
Ну, и еще я. По крайней мере, он так говорит.
— Посмотрим, как пойдет. Мне, вообще-то в Москву надо.
— А здесь тогда зачем?
Он режет меня взглядом, опять ставшим привычно жестким. И не отвечает. Пьет, ищет на столе гильотинку для сигар, потом спички… Короче говоря, совершает все привычно неторопливые действия, так успешно забивающие неловкие паузы.
И это меня опять заводит. Только не так, как ему понравится.
— И вообще, к чему был этот цирк с конями? Вернее, с одним конем? Неужели нельзя позвонить?
— А ты бы приехала?
Он садится в свое генеральное кресло, смотрит на меня пристально, окутывая себя сигарным дымом.
Я сажусь, еле сводя ноги, ищу белье, хмурюсь на разодранные форменные штаны, короче говоря, совершаю все привычные действия, так успешно забивающие неловкие паузы.
И это его заводит. И тоже совсем не так, как мне понравится.
— Ольк. Олька…
— Что? Штаны порвал, как мне домой ехать теперь?
— Никак. Ко мне поедем.
— Размечтался. От тебя потом не уедешь, из этого твоего бункера гребанного… Не выпустишь же. А у меня смена завтра.
— Почему завтра? Ты же сегодня была?
— Ну и что? Попросили подменить…
Он молчит, хмурится сквозь сигарный дым, и я торопливо добавляю, чуя неладное и зная его дебильную способность влезать туда, куда не просят:
— Только попробуй!
Он молчит. Курит.
— Олег! Мне прямо сейчас уйти? Ты же меня знаешь, я Васю твоего прямо с окна выкину, если помешает!
— Иди ко мне, Шипучка, я скучал по-скотски просто.
Он говорит это так просто, так спокойно…
И я иду.
Забыв про злость, про то, что мы с ним опять чуть не повздорили.
Иду. Сажусь на колени, прямо в белье, с растрепанными волосами, несвежим после смены лицом, усталая и одинокая женщина.
И чувствую себя опять, как двадцать лет назад, молодой, веселой, участливой.
Совсем девчонкой, однажды пожалевшей страшного, опасного мужчину. Пожалевшей и полюбившей.
Дура такая была…
— Ольк… Может, поженимся все же?