Иван Иванович не ожидал, что в парке будет столько народу. На центральной аллее, по укатанной лыжне, дружно работая палками, бежала цепочка спортсменов-лыжников. Они были в светлых костюмах и круглых вязаных шапочках. Глядя на них, Рукавишников тихонько вздохнул. Когда-то и он был неплохим спортсменом, участвовал в соревнованиях. А теперь… «Нет, возраст здесь ни при чем, — подумал он, — сорок пять лет — это не возраст. Просто лень-матушка. Опустился, обленился, благо оправдание нашел: занят, времени нет. А теперь спохватился, да поздно…»
Рукавишников выбрал боковую аллею. Но и там было много лыжников, и среди них — люди степенные, пожилые.
— Молодой человек, — окликнул кто-то Ивана Ивановича, — разве так ходят на лыжах! Шире шаг, сильнее наклоняйтесь вперед, энергичнее работайте палками.
Иван Иванович повернулся было, чтобы ответить: «Вы меня не учите, я лучше вас знаю, что делать». Перед ним, опираясь на лыжные палки, стоял старичок, румяный, с седенькой бородкой. У Ивана Ивановича одна лыжа наехала на другую, и он упал в снег.
— Ай, нехорошо, — помогая ему подняться, говорил старичок, — сразу видно, что вы новичок. Давайте-ка я вас поучу.
Однако настроение у Ивана Ивановича окончательно испортилось. Сославшись на занятость, он извинился, снял лыжи и побрел к выходу, где его ожидало такси.
Рукавишников проснулся утром под звуки радио. Передавали утреннюю гимнастику. Иван Иванович, вспомнив, что он самому себе дал слово соблюдать режим и начинать свой день с зарядки, надел пижаму и, подчиняясь команде невидимого инструктора, принялся делать подскоки. Он прыгал так тяжело и старательно, что семь фарфоровых слоников, стоявших на этажерке, стали подпрыгивать вместе с ним, словно дрессированные. Через минуту жильцы нижнего этажа постучали железной палкой по трубам парового отопления. Затем они позвонили по телефону и предупредили Ивана Ивановича, что если не прекратится это безобразие, то вызовут участкового и он оштрафует Рукавишникова за нарушение тишины и разрушение жилищного фонда.
— Нельзя же, в самом деле, — кричал в трубку чей-то пронзительный женский голос, — ни свет ни заря отплясывать над головой чечетку.
Иван Иванович бросил на рычат трубку и принялся делать дыхательные упражнения.
— Дышите ровнее, глубже, — слышалось в приемнике, — вы чувствуете, как наступает приятное успокоение.
Иван Иванович не почувствовал приятного успокоения…
Из кухни доносился аппетитный запах жареных пирожков. «И что это жена вздумала именно теперь, когда мне нужна диета, жарить эти проклятые пирожки! — с досадой подумал Иван Иванович. — Вот нарочно не буду есть».
За завтраком Иван Иванович выпил чашку чаю без сахара и съел два черствых ломтика черного хлеба. «Все-таки выдержал характер», — подумал он. Но соблазн был столь велик, что характер все же он выдержал не до конца. Он съел сначала один пирожок, а затем еще восемь. После этого у него началась изжога, и он пил соду.
Вечером Иван Иванович надел старенький, оставшийся у него со времен войны ватник, солдатскую ушанку, взял топор и направился по адресу, указанному Фадеичем. Фадеич уже успел выбросить из клетушки поленья и, сидя на крылечке, покуривал в ожидании напарника.
— Начнем, что ли? — затаптывая в снег окурок, спросил он.
— С богом, — сказал Иван Иванович и поплевал на ладони.
Едва лишь зазвенела пила и на утоптанный снег брызнули пахнувшие смолой опилки, как на крыльцо вышел хозяин.
— Старайтесь, ребята, хорошо бы дотемна закончили, — сказал он.
Голос его показался Ивану Ивановичу знакомым. Он поднял голову — и пила выпала у него из рук. В теплом байковом халате перед ним стоял… Рататуев.
— Что-то мне твое лицо знакомо, — говорил плановик, всматриваясь в Рукавишникова, — где-то я тебя, братец, встречал.
И вдруг маленькие голубоватые глазки Рататуева стали круглыми, челюсть отвисла, и рот открылся сам собой. Если бы перед Рататуевым из глубины веков появился живой мамонт, то и тогда он не был бы так ошеломлен, как в ту минуту, когда увидел у себя во дворе грозного начальника.
Плановик сделал несколько глотательных движений, дважды икнул, ноги его подогнулись, и он опустился в сугроб.
— Что же ты меня, Фадеич, не предупредил, с кем договариваешься? — недовольно промолвил Иван Иванович.
— А вы и не спрашивали, — равнодушно ответил сторож, — мне и ни к чему.
— Ну, ладно, будем продолжать.
Снова взвизгнула пила, брызнули опилки. В эту минуту плановик, успевший глотнуть пригоршню снега и немного опамятоваться, подал голос:
— Иван Иванович, — лепетал он, — родной мой, вот радость-то…
— Чему радуешься? — свирепо поглядел на него Иван Иванович. — Тому, что начальник для тебя дрова пилит. В работники к тебе нанялся? Преждевременно радуетесь, товарищ Рататуев.
Плановик не успел ничего ответить. На улице послышались оживленные голоса, заскрипела калитка, и во двор ввалилась шумная компания сослуживцев.
— Принимай гостей, Рататуев, — весело восклицал Кургузкин, поднимая авоську, из которой выглядывали какие-то свертки.
— Смотрите, до чего же он на нашего ихтиозавра похож, — вдруг закричал Кургузкин, показывая пальцем на Рукавишникова, — ну прямо-таки копия Ивана Ивановича.
Рататуев как-то странно икнул и с ужасом замахал руками.
— Ты чего это мне подмигиваешь? — удивился Кургузкин и вдруг осекся.
— А вы не стесняйтесь, товарищ Кургузкин, — как можно спокойнее произнес Иван Иванович, — можете продолжать. Я и не знал, что вы не только бездельник, но и зубоскал к тому же. Фадеич, продолжим наше дело.
Кургузкин быстро пришел в себя. Всучив авоську растерянному Рататуеву, он взялся за пилу в том месте, где держался за нее Рукавишников.
— Кто же вам позволит, дорогой Иван Иванович, утруждать себя! — изменившимся голосом произнес он. — А ну-ка, товарищи, принимайтесь за дело. Пусть Иван Иванович отдохнет. Ура нашему Ивану Ивановичу!
Рукавишников пробовал возражать, но подчиненные настояли на своем. Вежливо, но непреклонно они оттеснили его к крыльцу. Откуда-то появилось удобное дачное кресло, в которое не замедлили усадить Ивана Ивановича, кто-то укутывал его дородную фигуру в рататуевскую шубу. Кто-то осторожно стряхивал снежинки, падавшие на него.
Вскоре прохожие, шедшие мимо дома Рататуева, услышали со двора задорное жвиканье пилы, сочные удары топоров, треск раскалываемых поленьев. Изредка раздавался уверенный руководящий басок Ивана Ивановича.
— Кургузкин, не ленись! — покрикивал он, удобнее усаживаясь в плетеное кресло. — И пилу не дергай. Рататуев, топор не так держишь! Удар должен быть коротким, энергичным. Это тебе не сводки составлять. Петунии, кто же так штабель кладет? Ровнее, ровнее надо!
Когда с дровами было покончено, Рататуев пригласил всю компанию к столу. До позднего вечера раздавались звон рюмок и многократные тосты за здоровье Ивана Ивановича. В двенадцатом часу ночи Рукавишников попросил вызвать машину. Бережно поддерживаемый подчиненными, он, усевшись рядом с шофером, с трудом произнес:
— Хорошее дело — трудо… как ее… те-рапия! Дорогие мои, люблю трудо-тера-тера… пиво! Поехали!
Евг. Ильин, Б. Ларин
КАК СЛОМАЛСЯ ТРЕУГОЛЬНИК
Это был один из тех треугольников, в виде которых писатели любят изображать отношения между людьми. Скажем, между двумя мужчинами и женщиной. Или между мужчиной, женщиной и тенором.
В нашем треугольнике боковыми сторонами были Вася Михайлов и Сергей Никитин. Если оценивать их с женской точки зрения, треугольник был явно равносторонним. Отыскать разницу между Сережей и Василием было бы труднее, чем между полосатыми штангами футбольных ворот. Оба они, как пишут в романах, были привлекательными холостыми брюнетами, оба, как выражаются в футбольных отчетах, хорошо ориентировались на поле и излишне суетились на штрафной площадке: в переводе на обыкновенную разговорную речь это означало, что они играли по очереди левого края в знаменитой студенческой команде «Знание — сила».