— Ладно! — заорал Дони, стараясь перекричать лай собаки, прыгавшей на калитку.
До позднего вечера Гера бродил по полям, но так ничего и не подстрелил. Казалось, все куропатки в этот день взлетали только для того, чтобы его подразнить. А его ружье словно записалось в вегетарианцы: пять раз давало осечку, отказываясь стрелять по дичи. Сумка так и осталась пустой, но, чтобы ввести встречных в заблуждение, незадачливый охотник затолкал в нее патронташ. Возвращаясь по уже темным улицам, усталый и голодный, как волк, Гера мечтал о мягкой постели. Поистине, нет большего несчастья, чем вернуться с охоты без дичи.
Дома Гера снял с плеча свою старую двустволку и с такой яростью повесил ее на стену, что посыпалась штукатурка. Если принять во внимание, что жена его была мнительна и ревнива, вы легко объясните себе все, что затем произошло.
Основываясь на долголетней практике, Панчовица не решалась сразу заговорить с мужем. Она взяла его царвули[8], произнеся скороговоркой «ух, какие мокрые!», и отнесла их к печке.
— Устал я. Давай ужин, — сказал Гера и угрюмо посмотрел на жену.
Не встретив в его взгляде ничего успокаивающего, Панчовица огрызнулась:
— Сейчас дам, только пустую тарелку. Ты ведь куропаток сулил. Кто тебя знает, по каким куропаткам ходишь!..
Такие слова были достаточно острыми, чтобы воспламенить капсюль. Гера взорвался, и запахло порохом. Спокон веков известно, что голодный человек, особенно неудачный охотник, не может разговаривать спокойно. В силу инстинкта самосохранения Панчовица вылетела в кухню и на всякий случай два раза щелкнула дверным ключом. «Ох, боже мой, еще убьет! Нет у него ни одного хорошего слова для меня. Не иначе, какая-нибудь другая его опутала».
Гера еще громыхал и угрожающе размахивал руками, когда раздался стук в окно.
— Эй, побратим, ты дома?
Скрипнула дверь, и в комнату вошел Дони Канский. В руках его была оплетенная бутыль, наполненная доверху.
— Ну как куропаточки? Тушатся?
— Перестань. Ничего не вышло, — морщась, ответил Гера и протяжно зевнул.
Тут побратимы обменялись довольно крепкими словечками, по которым можно было догадаться, что они давно не стесняются друг друга.
— Как же так ничего не подстрелить?! — возмущался разочарованный Дони, который с утра ничего не ел, чтобы оставить больше места для куропаток. — А хвастал в три короба! И что ты после этого за человек!
— Так ведь это все моя дуреха виновата. — Гера раздраженно показал на старую двустволку, которая смотрела со стены двумя темными дулами. С вожделением взглянув на бутыль, он облизнул пересохшие губы и продолжал: — Да, оставила она сегодня меня без ужина. Нет, я избавлюсь от нее. Вот увидишь, не будет ее больше в моем доме. Совсем она опостылела мне, совсем!
В это время за дверью в кухне что-то зашуршало. Кто-то приник к замочной скважине.
Дони, желая прекратить мученья своего побратима, сказал:
— Ну, ладно, на, глотни! Только одно утешение тебе и осталось.
Побратим Панчо не заставил себя долго просить, он зажал горлышко бутылки, поднес ко рту, и она словно захохотала от щекотки.
Тем временем Дони благоговейно ждал своей очереди. Гера крякнул от удовольствия и уже более мягко продолжал:
— Говорю тебе, зло берет с этой старухой. Просто стыдно стало ходить с ней.
— Ну, она еще ничего, — примирительно сказал Дони, посмотрев на двустволку. — Тем более, ты уже знаешь ее характер и все ее недостатки. Уж сколько лет она у тебя. Только я тебе скажу, что и сам ты виноват. Вечером возвращаешься — на нее и не взглянешь. А ведь все требует ухода, внимания.
Эти слова сочувствия вызвали за дверью приглушенные всхлипыванья.
— Тише! — прислушался Панчо. — Как будто утки летят…
И в честь такого случая он опять притянул к себе бутыль и немного утешенный продолжал:
— Который раз выхожу в этом сезоне на охоту, и каждый раз она мне все портит. Нет, кончено! Говорю тебе, буду искать другую. Да, наконец, я имею полное право! Почему я должен мучиться всю жизнь?
— Ты, конечно, можешь найти другую, но…
— Что «но»? — Гера расстегнул рубашку и обнажил плечо. — Вот, посмотри, какие она синяки оставляет. На другое ее не хватает, а на синяки… — И тут же Гера мечтательно перебил себя. — А знаешь, побратим, какие сейчас есть красивые? Позавчера был в городе, видел там одну в магазине — просто чудо! Не отведешь глаз. Тонкая такая, блестящая. Ну, моя ей и в подметки не годится. Эх, думаю, мне бы такую!
Панчо в пятый раз поднял над собой бутылку, а Дони поддержал разговор, который в данном случае заменял закуску.
— Красивее, конечно, найдешь — это так. Но только нынешние, знаешь, какие? На вид-то они деликатесные, а, может, это только один вид? И опять же к новой надо то да се. В старые тряпки ее не завернешь. Ей надо и новый ремешок и разные мази покупать и не знаю еще что. Теперешняя твоя, может, как-нибудь, а та…
— Нет, я возьму новую, — решительно заявил Гера. — Возьму, а там увидим.
— Ну, хорошо, — Дони поболтал бутыль: много ли еще в ней осталось? Глаза его уже сильно осовели. — Хорошо, ну, а свою старую кому сбагришь?
На кухне Панчовица еще крепче прижалась ухом к замочной скважине, напряженно вслушиваясь. Шутка ли! Может быть, муж решил ее зарезать? И какие тернии ожидают ее! Из города приедет тоненькая и блестящая, в новом платье с красивым пояском. Кто же та красавица, что пленила ее мужа и отравила ей жизнь? Городская… чтоб громом ее поразило!..
Панчовица решила узнать все до конца, но Гера стал бормотать что-то нечленораздельное, будто прополаскивал водой горло, а Дони уже проглатывал слоги и целые слова.
Из последних сил Панчо Гера на четвереньках добрался до постели, как был одетый повалился и запыхтел, захрюкал, словно недорезанный кабан. От его могучего храпа задремавший было Дони встрепенулся, захватил бутыль, с трудом обрел равновесие, толкнул дверь и вышел.
Вслед за ним выбежала Панчовица. Так как Дони не мог удержаться в вертикальном положении, он оперся спиной о калитку и, мотая головой, уставился на женщину бездумным, отсутствующим взглядом:
— Спроси, и не зна… Да-аю раз-ре-шение…
Панчовица хотела выведать еще что-нибудь и пожаловаться; может быть, тогда полегчало бы, но Дони внезапно запел во все горло, оттолкнулся от калитки и исчез в темноте. И только по собачьему лаю можно было определить, по какой улице он плетется.
Что же теперь делать? Жена Геры с плачем бросилась бежать к своей матери. По дороге она вспомнила об угасшем очаге — столько лет она его поддерживала, — от этого плач ее еще усилился. И откуда взялось столько слез!
В родительском доме поднялась большая тревога. Собралось множество родственников, и все сочувствовали Панчовице. На семейном совете решено было обратиться за помощью к председателю сельсовета; может быть, он вызовет безумного Панчо, хорошенько прочистит его с песочком, и, может быть, тот все-таки образумится и вернется на путь истинный.
А Панчо Гера, не имея никакого понятия обо всем этом, утром проснулся и, почувствовав голод, позвал жену. Однако, вместо жены, он увидел сторожа сельсовета, который велел срочно явиться по важному делу.
Гера перебросил через плечо ружье, надеясь хоть сегодня что-нибудь подстрелить, и решил по дороге зайти в совет, узнать, что за важное дело. Вместо же завтрака, ему пришлось удовольствоваться несколькими глотками холодной воды.
Председатель, отправив Панчовицу и ее мать в соседнюю комнату, поглядывал в окно, ожидая, когда явится «противная сторона». В его ушах еще звучали жалобы женщины: «Меня весь век любил, теперь другую хочет найти», «какой-то городской прельстился». Сейчас председатель обдумывал, с какой бы стороны повести разговор, чтобы Гера признался в своих грязных помыслах, а дальше пристыдить его и вернуть в лоно семьи.