— Как видите, — смущенно пробормотал «верблюд», привычно отряхивая снег сзади на брюках.
— Кроме шуток, Николай Петрович. Я просто не понимаю, зачем вы ходите к нам, за загородку… Вы же нам весь план портите. Я только сегодня поклялась Королькову, что выпущу «верблюда»… то есть я не то хотела сказать. Одним словом, давайте вашу руку — и поехали…
Они легко и уверенно сделали один круг, потом еще один и отъехали на укромную боковую аллейку.
— Я вам должен признаться, Мариночка, — тихо сказал Николай Петрович, ловко делая поворот, — что я здесь, на главном круге целый месяц уже катаюсь. После урока с вами иду прямо сюда и катаюсь.
— И не садитесь на лед?
— Что вы, за кого вы меня принимаете!
— Тогда я вас просто не понимаю, Николай Петрович…
— Сейчас поймете (голос Николая Петровича стал серьезным). Видите ли, Мариночка… Только, ради бога, не думайте, что я в вас влюблен!.. Видите ли, в вас столько молодости, свежести, здоровья, что я просто не могу с вами расстаться. Вы для меня… Только, пожалуйста, не сердитесь… Ну, все равно, что хорошее лекарство. Без вас на меня коньки хорошо не действуют, честное слово. От вас какие-то чертовские токи молодости идут, ей-богу! Фу, я совсем запутался!..
— Почему же вы меня просто не пригласили покататься с вами на главном кругу?
— Думал, что вы не согласитесь кататься с таким стариком, как я.
— Какой же вы старик! Вы так хорошо бегаете, с вами удобно. Слушайте, Николай Петрович, неужели вы притворялись, когда там, в загончике, садились на лед?
— Не всегда, конечно, притворялся, — сказал Николай Петрович, хотел сделать поворот пограциознее и… взмахнув руками, сел на лед.
Марина строго нахмурила брови.
— Нечего, нечего рассиживаться! Вставайте! Я теперь ни в одну вашу посадку не верю. Пошли!
Они взялись за руки и снова выехали на залитый огнями, блистающий, нарядный главный круг.
НА ЛЫЖАХ
Раннее зимнее утро. В передней коммунальной квартиры еще совсем темно. Под потолком мутным банным светом мерцает электрическая лампочка величиной в кукиш. Катя Ермолаева, студентка-химичка, в синем лыжном костюме, с большой красной цифрой «13» на груди, надевает перед зеркалом белый берет и при этом ужасно нервничает.
Нервозность Кати объясняется тем, что в передней стоит ее мать — Ксения Львовна, маленькая, суетливая, как воробей, старушка, и трагическим шепотом уговаривает Катю опомниться, не безумствовать, не уходить на лыжах в Ленинград.
— Что ты делаешь, Катя? — стонет Ксения Львовна и даже подпрыгивает от волнения. — Пешком в такую даль! На этих проклятых палках! Ты же умрешь по дороге, Екатерина!
— Ну почему я должна умереть, почему? Ребята не помрут, а я помру? Болтаешь, сама не знаешь чего.
— Нет знаю, чего: ты слабенькая, у тебя в детстве золотуха была. Опомнись, Катенька, пожалей мать.
— Золотуха была! Ты бы еще про родимчик вспомнила. Все ребята уже сходили в Ленинград. Буквально все. У нас в институте профессор один — не тебе чета: и мужчина все-таки и старичок, и тот смотался в Химки на лыжах. Обратно, правда, его на санитарном автобусе привезли. Почему я должна сидеть дома и жалеть политически отсталую мать?!
— Это не важно!
— Если хочешь знать, так мне тебя действительно жалко: женщине перевалило за пятьдесят, а она до сих пор не оценила значения лыжного спорта.
Политически отсталая мать быстро уходит к себе в комнату и через минуту появляется снова с каким-то конвертом в руках.
— Вот, возьми, — говорит она, протягивая Кате конверт. — Здесь двести пятьдесят рублей. Раз тебе очень хочется в Ленинград, ты так сделай: дойди со своими оголтелыми подругами на лыжах до вокзала, а там скажи, что у тебя нога заболела. Возьми себе билет хоть на «Стрелу», а палки эти сдай в багаж. В Ленинграде останавливайся у тети Зины.
— Спасибо тебе, мамочка, за то, что ты учишь меня быть дезертиром и предателем. И в кого ты только уродилась таким меньшевиком, ума не приложу.
— Вот вам современная молодежь, полюбуйтесь! — обращается Ксения Львовна к шубе адвоката Пусецкого, висящей на вешалке. — Их учишь, как лучше, как разумнее, а они родную мать ругают меньшевиком. Покойный отец в гробу бы перевернулся, если бы услышал такое!
— Ну, довольно! Некогда мне с тобой. И так опаздываю. До свиданья, мамочка. Пока. Из Ленинграда напишу.
Катя Ермолаева решительно целует мать в щеку, взваливает лыжи на плечо и выходит на лестницу. Ксения Львовна выскакивает следом за ней.
— Катюша! Вернись! Ведь на вас же волки могут напасть по дороге!