В одну из ночей она дает мамонтихе сразу три таблетки. На следующую ночь — четыре. Но какой бы ни была доза, они, похоже, не действуют.
— Ну что с тобой? — в отчаянии спрашивает она, снова в прачечной, при включенном свете. — Чего ты от меня хочешь? Тебе нужен самец? Мне очень жаль, но его нет и не будет. Ты здесь одна такая. Замолчи же ты наконец! Я уже все перепробовала, больше ничего не могу придумать. Я с ума сойду. — Она выходит обратно в коридор, оставив дверь в комнату Ширли открытой. — Ты этого хочешь? Выйти отсюда? Ну так иди. — Она распахивает дверь на задний двор. — Делай что тебе угодно.
По полу у ее ног медленно скользят желто-золотые полосы солнечного света. Она совершенно уверена, что никогда еще не видела утра, блистающего так особенно. Ей кажется, что она проспала тысячу лет.
Мамуля надевает халат и шлепанцы. Только на лестнице она вспоминает, что оставила все двери раскрытыми для Ширли. Мамонтихи нет в прачечной — и вообще нигде в доме.
— А ну-ка выходи, где ты там? Нечего со мной шутки шутить.
Она выходит из дома на солнечный свет и заглядывает под крыльцо, просто на всякий случай. Туда, в дальний угол, ушла умирать собака. Но мамонтихи там нет. Нет ее и во дворе, и в вольере. Ширли сбежала.
Конечно, Мамуле не к кому обратиться за помощью, кроме Томми. Его автоответчик включается через несколько гудков.
— Перезвони мне, — говорит она. — Это насчет Ширли.
Едва нажав отбой, она жалеет, что оставила такое сообщение. Что она ему скажет? Что потеряла мамонта? Что он теперь бродит по округе? Она садится в машину и объезжает окрестности, хотя громко позвать Ширли по имени у нее не хватает духу. На Пейтон-стрит она замечает у одного кирпичного дома что-то объемистое, но при ближайшем рассмотрении это что-то оказывается всего лишь порослью желтой пампасной травы. Через две улицы седовласый мужчина в синем тренировочном костюме прогуливает джек-рассел-терьера. При виде человека с собакой, дружно идущих рядом, Мамуля еле удерживается от слез. Она возвращается домой и включает телевизор в спальне. Ждет, что о Ширли скажут в местных утренних новостях, потом в дневных, потом в вечерних.
Она выходит на крыльцо выкурить сигарету и не сразу соображает, каким концом совать ее в рот. Пепел хлопьями падает на кирпичи под ногами. Ей видится Ширли в лучах фар на автостраде, Ширли в перекрестье охотничьего прицела, потом ее голова на стене в ряду других трофеев.
Она курит уже четвертую сигарету, когда раздается шум подъезжающей машины. Спустя несколько минут из-за угла дома появляется Томми; на свету наружной лампы видно, какое осунувшееся у него лицо. Он бросает взгляд на собачью вольеру и, похоже, испытывает облегчение, не обнаружив там мамонтихи. Если Ширли понимает, что для нее хорошо, а что худо, думает Мамуля, она этой ночью и близко к дому не подойдет. Нельзя ей возвращаться, пока Томми здесь.
— А я там стучу, стучу, — говорит он, прикрывая глаза от света. — Ну да сам виноват. Надо было предупредить по телефону.
Мамуля в очередной раз затягивается сигаретой.
— Чего ты? — говорит он. — Это же я.