Мне не пришлось долго теряться в догадках. Умываясь и плеща водой в лицо, я услышала под окном негромкий протяжный свист и прямо так, в одной ночной сорочке, распахнула створки окна и высунулась наружу. Ральф, увидев меня, радостно улыбнулся и хриплым шепотом сказал:
– С днем рождения! А я тебе подарочек принес.
Я спрыгнула с подоконника, кинулась к туалетному столику, отыскала в ящике клубок шерсти и, точно принцесса из волшебной сказки, сбросила клубок Ральфу. Он крепко привязал к нему маленькую корзиночку из ивовых прутьев, со всех сторон обмотав ее нитками, и я осторожно втащила ее наверх, точно попавшегося на крючок лосося. Поставив корзиночку рядом с собой на подоконник, я услышала внутри, за переплетением прутьев, какое-то шуршание и с удивлением спросила:
– Там что-то живое?
– Живое и больно царапается, – сказал Ральф и показал мне длинную красную царапину, украшавшую тыльную сторону его ладони.
– Котенок? – предположила я.
– Ну, разве котенок – это подарок для тебя? – пренебрежительно отверг Ральф мою догадку. – Нет, там нечто более удивительное.
– Значит, львенок, – тут же заявила я и улыбнулась, услышав, как Ральф негромко, по-деревенски, засмеялся.
– А ты открой и посмотри, – посоветовал он. – Только открывай осторожно.
Я отстегнула маленькую застежку на крышке корзинки и заглянула внутрь. На меня глянули темно-синие глаза, мелькнули взъерошенные, сердито растопыренные перья – в корзинке оказался совенок, совсем еще маленький. Он перевернулся на спину, выставив вперед лапки с острыми когтями, и явно намерен был защищаться до последнего и дорого продать свою жизнь; из его открытого клюва с красным язычком доносилось хриплое сердитое кваканье.
– Ой, Ральф! – воскликнула я в полном восхищении и глянула вниз: лицо Ральфа светилось любовью и торжеством.
– Пришлось на самую верхушку сосны взобраться, чтобы его достать, – с гордостью сообщил он. – Мне хотелось подарить тебе что-то такое, чего никто другой тебе подарить бы не смог. И чтобы это непременно было из Широкого Дола.
– Я назову его Канни[7], – сказала я. – Ведь совы – очень мудрые птицы.
– Не такие уж они мудрые, – сказал насмешливо Ральф. – Мы с этим птенцом чуть с дерева не свалились, когда он меня оцарапал.
– И я всегда буду любить его, потому что это ты мне его подарил! – сказала я, глядя в безумные темно-синие глазищи птенчика.
– Значит, и мудрость, и любовь достаются какой-то одной маленькой сове, – вздохнул Ральф.
– Спасибо тебе! – В эти два слова я, казалось, вложила всю душу.
– Ты выйдешь потом? – спросил он как бы невзначай.
– Возможно, – сказала я и лучезарно ему улыбнулась. – Я постараюсь прийти на мельницу сразу после завтрака. – Услышав шум на кухне – прислуга уже растапливала плиту, – я обернулась, потом быстро сказала Ральфу: – А сейчас я должна идти. Увидимся на мельнице. Еще раз спасибо тебе за чудесный подарок.
Среди наших разнообразных хозяйственных построек была одна маленькая кладовая, которой почти никогда не пользовались; там-то мы и решили держать Канни. Ральф рассказал мне, что птенца нужно кормить кусочками сырого мяса, обваляв их в шерсти или в перьях. Он также посоветовал мне нежно поглаживать ему перья на груди, если я хочу, чтобы он закрыл свои синие глазищи и задремал.
В то лето Ральф был готов ради меня залезть на любое дерево, пойти на любой риск. Да и я ради него была готова на все. Или почти на все. Единственное, чего я никогда бы не сделала – и если бы он был мудрее или не был настолько в меня влюблен, то должен был бы воспринять это как предупреждение, – я никогда не легла бы с ним в постель сквайра Широкого Дола, моего отца. А Ральф страстно мечтал об этом. Больше всего на свете ему хотелось лежать со мной в постели хозяина поместья под темным резным балдахином, который поддерживали четыре столба толщиной с сосновый ствол. Но я бы на это никогда не пошла. Как бы сильно я ни любила Ральфа, он, помощник егеря, никогда бы не лег со мной в постель сквайра! Я очень старалась избегать этой темы в разговорах с ним, но однажды, когда мои родители уехали в Чичестер, а слуг с половины дня отпустили, Ральф прямо попросил меня лечь с ним на отцовское ложе и столкнулся с моим прямым и резким отказом. От гнева его глаза стали совершенно черными, и он, не говоря более ни слова, тут же ушел – отправился ставить в лесу силки. А вскоре он и вовсе позабыл об этом, единственном, хотя и довольно резком, моем отказе. Будь он мудрее, он бы этот случай запомнил и не забывал о нем даже в те летние дни, полные золотого безвременья.