Погруженному в лежащий перед ним документ Гиридже Прасаду нечего ответить.
“Сынок, я знаю, что ты за британцев. Посмотри на себя — ты одеваешься как надзиратель. Но глубоко внутри ты индиец. Прислушайся к своим предкам. Как мужчина ты не можешь сдаться. Единственный способ сохранить свое наследие — это продолжать делать детей. Если устанет одна жена, найди себе другую. Нечего сидеть на своих фамильных бриллиантах, отполируй их и пусти в ход!”
Комната кажется чересчур тесной. Гириджа Прасад встает, чтобы раскрыть окна. Он замечает, что Чанда Деви не спит, и садится рядом с ней. Даже ослабевшая, она видит, что ее муж хрупок, как фарфоровая статуэтка, по которой бегут трещины. Порой, когда он читает газету, пальцы у него дрожат в тишине его тяжкого дыхания. По утрам она часто обнаруживает на мужниной подушке влажное пятно.
Она играет его пальцами. Они мягкие и пухловатые, как у ребенка. Интересно, были ли у ее сына такие же, думает она, но не может вспомнить его руки.
— На кого он был похож? — спрашивает она Гириджу Прасада.
— На тебя, — следует ответ.
Своим платком Гириджа вытирает ей слезы. Весь остаток дня он проводит рядом с ней, не отвлекаясь на работу.
Вечером Чанда Деви предпринимает серьезные усилия. Она меняет ночную рубашку на сари и смазывает волосы жасминовым маслом. Потом впервые за два месяца выбирается на кухню. В молчании они пьют чай. Когда чайник пустеет, оба приходят к одному и тому же выводу. В одиночку ни ему, ни ей не справиться.
Спустя месяц Гириджа Прасад берет жену с собой в деловое путешествие. Чета отправляется морем из своего дома, с Южных Андаман, на соседнюю группу островов — Средние Андаманы. Именно здесь независимая Индия возведет с нуля свой первый город и тем самым принесет в джунгли цивилизацию. Если бирманцы под надзором англичан сумели построить на этих островах убогие деревни, то уж новое-то правительство наверняка способно соорудить город!
Мысль проста, но план еще проще. Индийское правительство отдало местность, богатую строевым лесом, в неограниченное пользование одному предпринимателю из Калькутты. Все, чего они хотят взамен, — это городские постройки. Подобно всем великим стратегам, тучный предприниматель нарекает деревянный город в честь своей музы, еще более тучной жены по имени Савитри. Он будет называться Савитри-Нагар.[17]
Чанде Деви с мужем предстоит весь день идти вдоль берегов на закрепленном за Гириджей Прасадом ведомственном судне “Океанская блудница”. Чтобы достичь единственной на Средних Андаманах гавани Савитри-Нагар, они должны пересечь бурные воды там, где Разделительная протока впадает в океан, и избежать любых встреч с туземцами в Море Умирания.
“Океанская блудница” — крепко сбитое небольшое суденышко с кают-компанией, спальней, помещением для работы, кухней, каютой для капитана и крашенными эмалью площадками, с которых удобно наблюдать за летучими рыбами, дельфинами и черепахами. Это плавучая база Гириджи Прасада. Когда он наведывается в отдаленные малолюдные поселения, это единственное место, где он может устраивать встречи за чашкой щедро сдобренного молоком чая — непременного атрибута всех государственных учреждений.
Хотя в Савитри-Нагар они прибудут только утром, Гиридже Прасаду не спится. Волны заставляют его ворочаться и метаться в постели, напоминая об утрате, о которой он, собственно говоря, и не забывал. В конце концов он бросает все попытки уснуть и решает заняться перепиской.
Он садится за рабочий стол посреди моря и ждет появления слов.
Уважаемый брат! — начинает он. — Я пишу, чтобы сообщить тебе горькую весть. Или это несправедливость? Трагедия? Твой племянник родился мертвым на шестом месяце беременности твоей бабхи[18]. Сейчас она очень слаба — совсем не та неутомимая леди, какой ты, наверное, ее помнишь.
Гириджа Прасад не может продолжать. Его слезы превратили бумагу в промокашку. Он комкает ее и берет новый лист.
Мой дорогой брат! — пишет он. — Я похоронил твоего племянника в горах. Хотя разумом нельзя не принять его смерть, в воображении я все еще борюсь с этим кошмаром. Страх не дает мне спать. Что, если он открыл глаза после того, как я засыпал его землей? Что, если спустя двенадцать часов его легкие захотели вдохнуть воздуха, но вместо этого подавились глиной? Что, если я похоронил его живым? Тогда я виноват в его смерти?