И Пелагея Кузьминична загнула, походя, такое, что мелькающие с непостижимой скоростью грабли над её головой, показались сущим пустяком рядом с этими её словами, а лексикон дивизионного командира, слышимый денно и нощно до того всей дивизией и приводящий частенько в трепет условного, учебного врага и повергавший в дикий ужас всех новобранцев и новичков, этот лексикон показался рядом с, теперь высказанным Пелагеей, набором бессмысленных, не имеющих никакой эмоциональной окраски, фраз.
— Полегче, мадам! — предостерёг прапорщик прекрасную своей первобытнообщинной, кустодиевской красотой деревенскую бабищу. — Как бы, мадам, от ваших речей динамит на военном складе не сдетонировал. А то недавно наш комдив поимел неосторожность свободно и незакомплексованно выразиться публично насчёт мухи, севшей ему на щеку, и это обстоятельство чуть не закончилось для склада и, охранявший склад, роты трагически. Ваши же речи, леди, клянусь своим боевым опытом, как глубиной содержания, так и широтой кругозора в области ненормативной лексики нашего славного и могучего русского языка, превосходят стиль изъяснения поднаторевшего в этом деле боевого командира. Посему будьте осторожны с некоторыми оборотами, и я думаю, мы обойдёмся без незапланированных эксцессов, международных скандалов и техногенных катастроф. Вот так, мадам, и не иначе.
Но бабе, похоже, было плевать на техногенные катаклизмы, мировые войны, переселения народов и вообще — на конец света.
— Вы что это по огороду шастаете, крысы недобитые? — обалдело, вопрошала она.
— Так мы ж. Это… Проводим наблюдение, — сказал Голенищев и указал пальцем на бинокль, висящий на шее Патрикеева. — Так, Вася? А? — обратился он к литёхе.
— Допустим, — осторожно отозвался бравый и отчаянный лейтенант. — Хотя, конечно, информация сия военной тайной, товарищ прапорщик, является. Но в особых случаях, вроде нашего…
Он не без уважения взглянул на гигантские грабли зажатые в прекрасных, мозолистых ладонях крестьянки, ладонях от которых пахло чесноком, брагой и другими продуктами и прелестями привольной деревенской жизни.
К слову сказать, сам Патрикеев ничего в своей жизни, кроме трамваев, супермаркетов, городских каруселей, хот-догов со сникерсами, не видал.
Безвылазно и бездарно проведенная в городе жизнь сказывалась, конечно, и на повадках военного. Ко всем он всегда и везде обращался на «вы». Обожал ходить по музеям. И с детства пил лимонад вёдрами.
— Отставить! — приказал этот человек, завидев, что прапорщик принял боевую стойку дзен-куцу и, по всей видимости, собирался защищать командира от вооружённого противника не на жизнь, а на смерть, то есть, отметелить как следует приставучую, злобную бабищу.
И, в свою очередь, реагируя на приказ, Голенищев послушно расслабился, сделав при этом несколько вдохов-выдохов по системе хатха-йога.
— Есть отставить! — звонко щёлкнул он каблуками несколькими мгновениями позже. — Разрешите продолжить наблюдение!
— Разрешаю, — милостиво откозырял Патрикеев и сосредоточил теперь всё внимание исключительно на объекте, внёсшем переполох в их небольшое, состоящее пусть из двух человек, но боевое подразделение.
— Вы гражданка, извиняюсь, кто будете? И с чьего дозволу вторгаетесь на засекреченную напрочь территорию? — спросил он.
Баба слегка охренела.
Но только слегка. И — в первую минуту. Зато потом, как-то вяло шмыгнула носом, закатала застиранные рукава, которые, будь к её чести сказано, до сих пор были раскатаны, и пошла она вперёд, как танк, в полном смысле — грудью на наглых захватчиков. Каковыми, собственно, и являлись в её глазах Патрикеев с Голенищевым.
— Ты что чокнутый, паря? — поинтересовалась любознательная крестьянка и для наглядности покрутила толстым, как домашняя колбаса, пальцем у виска Голенищева. — Какая территория?… Это же мой огород, остолопы. Я сама сажала здесь капусту. И морковку и укроп. И картошки немного. И бабушка моя здесь раньше управлялась… Да вы что с ума совсем посвихнулись, товарищи евфрейтора?… Да я вас!..
И она приветственно помахала над головой ощерившимися зубьями всё теми же граблями. И, поднятый этим популярным в сельской местности предметом ветер даже пригнул к земле картофельную ботву.
А у Патрикеева невыносимо зачесалось между лопаток. Видимо, этим потаённым местом он предчувствовал фатальные последствия, уверенно назревавшего, грабельного катаклизма.