— Деточка, ну п-перестань, успокойся, — шепчет, обнимая ее, Степа. — Я сейчас п-п-прогоню Ксению к чертовой матери.
— Я вернулась домой, — рыдает Нина, — а она сидит там, у подъезда, у его фотографии, совершенно невменяемая. Говорит, что ей больше некуда пойти. И мне ее опять стало жалко, и я ее впустила.
— Ты не должна ее жалеть.
— Нина, кто там пришел? — кричит из другой комнаты Ксения. — Кто пришел?
— Это Степа, — отвечает Нина.
— Не говори ему ничего! — кричит Ксения. — Не говори того, что я тебе сказала! Этого никому нельзя говорить!
— Я ничего не скажу.
— И пусть он сюда, ко мне, не входит! Я не хочу, чтоб он меня видел! Слышишь?
— Я слышу, слышу, — отвечает Нина.
— Что ей от тебя нужно? — спрашивает Степа.
— Она хочет со мной говорить. Она все время хочет говорить со мной о Леше.
— Но это какая-то п-п-патология. Ты же все-таки его жена.
— Но она прожила с ним двадцать три года.
— Он жил не с ней, а с тобой. Нинон, опомнись. Да, у Лешки были романы. Но ты — жена. Это совсем другое.
— У него не было романов. Была только Ксения.
— Прекрати! — сердится Степа. — Любил-то всерьез он только тебя. А она... Деточка, она очень средняя артистка, и, кроме Леши, ее никто не снимал. Вот она и крутила им, чтобы сниматься. А теперь чего она хочет? Наследства его? Денег?
— Она говорит, что Леша умер из-за нее.
— Что?
— Она все время это повторяет. Слышен грохот опрокинутого стула.
— Я упала! — кричит Ксения. — Нина, ты слышишь, я упала! Иди же сюда!
— Я эту мерзавку сейчас приведу в чувство, — говорит Степа. — Не ходи туда со мной.
— Но я должна там убрать. Ее там вырвало.
— Потом уберешь.
Степа входит в гостиную. На полу осколки разбитой чашки и женская туфля. Степа заглядывает в соседнюю комнату, в мой кабинет.
На стене огромная старая афиша «Немой музы» с прекрасным лицом юной Ксении. Под плакатом Ксения стоит на четвереньках и вытирает газетами испачканный ковер.
— А, Степа п-п-п-пришел! — оборачивается она и передразнивает его, заикается: — П-п-посмо-треть на п-п-пьяную женщину п-п-пришел? Ну, смотрите! Смотрите! Мне уже все равно.
Степа входит и плотно закрывает за собой дверь.
— Ксенечка, — тихо говорит он, — солнышко, я понимаю, что ты сейчас чувствуешь.
— Ничего вы не понимаете! — кричит Ксения.
— Девочка, я знаю, как вы были с Лешей душевно б-б-близки.
— Мы с ним не были д-д-душевно б-б-б-б-близ-ки! — кричит Ксения. — Он просто меня трахал! Ваш сын, Степан Сергеевич, меня трахал в этом самом кабинете, вот на этом самом диване!
Степа присаживается на диван рядом с сидящей на полу Ксенией и начинает гладить ее по голове.
— Успокойся, деточка. Зачем ты так?
— Но это же правда! Как только появилась эта квартира, он меня здесь трахал! А раньше он на Маросейке меня трахал! Когда Нина с Котей уезжали в Шишкин Лес, он меня в Москве трахал! А когда Нина была в городе, он меня в Шишкином Лесу трахал. И на студии он меня трахал! И в гостиницах, когда мы снимали на натуре! И в Каннах на фестивале трахал! И в аэроклубе, в раздевалке трахал.
— Тише, голубчик, тише, — просит Степа.
— Он меня, Степан Сергеевич, десятилетиями трахал, и вы все об этом знали, — кричит Ксения. — И Нина прожила с этим целую жизнь, а Котя вырос неврастеником. И никто из вас никогда об этом не говорил вслух! И все из-за меня мучились поодиночке, а больше всего он сам! Трахал и мучился! Трахал и мучился!
— Он не мучился, деточка, — гладит ее по голове Степа, — он был с тобой очень счастлив. И ни с кем больше счастлив он не был.
— А Нине вы то же самое говорите? — кричит Ксения.
— Да, деточка, — тихо признается мой папа. — Она ж тоже человек. Но ты знаешь правду, и ты знаешь, как я тебя люблю. Помнишь, как Лешка тебя впервые п-п-привел и объявил нам с Дашей, что ты его муза. А ты весь вечер от полного зажима краснела и молчала. Ты была такая смешная, тихая и неправдоподобно красивая. И Дашенька тебя дразнила «немой музой». А Лешка взял да и сделал это названием фильма. И знаешь, так в жизни всегда. Самое главное всегда возникает так — легко, как бы не всерьез.
Это правда. Иногда мой папа говорит удивительно мудрые вещи. Раньше я этого не замечал. Он с годами умнеет. И это правда, главное всегда начинается не всерьез.
— Почему ж вам в голову не приходит, Степа, — кричит Ксения, — что он и погибнуть мог так же — не всерьез?.. Боже мой, который час? — Она смотрит на часы, близоруко уткнувшись в них лицом. — Мне же надо ехать на студию.
— На какую, деточка, студию? — осторожно спрашивает Степа.
— На киностудию «Мосфильм». У меня сегодня ночная съемка.
— У т-т-тебя съемка?
— Да. Я же снимаюсь у Леши.
Степа жует губами. Ксения, цепляясь за диван, встает на ноги.
— Вы до «Мосфильма» меня довезете?
— Да, деточка, к-к-конечно, — кивает Степа. — Ты в каком же это фильме снимаешься?
— В «Шишкином Лесу». Я играю Дашу.
— Кого?
— Дарью Михайловну. Вашу жену. Леша вам что, не рассказывал о нашем фильме?
— Ну естественно, рассказывал, — врет папа.
— Я так и думала, что рассказывал. Поэтому вы и вспомнили сейчас, как он меня тогда к вам в Шишкин Лес привез показывать? Вот про это и есть наше кино. Я пойду в душ. Нина!
— Нина, иди сюда! — зовет Степа.
Входит Нина. Вдвоем со Степой они помогают Ксении встать.
Из ванной слышен звук льющейся воды. В кухне шипит кофеварка. Нина курит. Теперь Степа гладит по голове ее.
— Потерпи, деточка. Я сейчас ее увезу.
— Что она тебе сказала?
— Ей мерещится, что она снимается в кино.
— Но это правда. Ей не мерещится. Они доснимают Лешин последний фильм. Продюсер решил доснять, чтоб не пропали вложенные деньги. Там осталось несколько кадров, и Леша успел почти все смонтировать.
— Он мне ничего не рассказывал.