— Что случилось?
— Я женюсь на Ларе.
— Старичок, разреши тебя поцеловать, — торжественно лобызает Макса Эрик. — Ты мне нравишься. И мне кажется, что сегодняшняя ночь — это начало нашей долгой красивой дружбы.
До того как Эрик уехал с Анькой в Англию, он жил и работал у нас в Шишкином Лесу. Я все это к тому, что понять, где кончается одно и начинается другое, совершенно невозможно.
5
Аукцион кончился. Разъезжаются автомобили. Люди выходят из здания галереи с покупками, но это все по мелочам, а все ценное — все картины, наши архивы, мебель и дом — приобретено безликим мужичком, сидевшим в последнем ряду.
Рабочие разбирают стенды. Маша упаковывает в ящики непроданные вещи. Она твердо решила не общаться больше с Сорокиным, у нее есть на это идейные и эмоциональные основания, но любопытство донимает ее, и она к нему подходит:
— Кто этот тип, который все скупил?
— Разве это так важно? — Сорокин подсчитывает выручку.
— Я же знаю, что вы знакомы! Кто это?
— Виктор Александрович Петров. Какая разница.
— Ты помог КГБ скупить все наши вещи! Все наши картины!
— Я не знаю, Маша, кто покупал вещи, моя задача была их продать.
— Ты лжешь. Ты с ним в сговоре. И все происходившее здесь — мерзость, и этот Петров теперь нагло требует, чтоб мы подержали вещи здесь, пока он организует упаковку и транспортировку картин.
— И что тут н-н-наглого? — спрашивает усталый Сорокин.
— А то, что он хочет, чтоб охрану галереи на это время взяли на себя его мордовороты, а у меня этим занимается Катков. И будет заниматься, потому что я ему доверяю. И посторонних я к себе сюда не пушу. Тем более деньги будут здесь.
— Какие деньги?
— Вот эти. Деньги за аукцион.
— Ты с ума сошла? Почему здесь, а не в банке?
— Потому что, мосье Сорокин, здесь не Париж. У нас деньги хранят дома, а не в банках.
— Но это же какой-то идиотизм!
— Деньги будут здесь, и сторожить их будут люди Каткова. И прошу не называть меня идиоткой. Я тебе давно не жена!
— Деточки, сейчас не время ссориться, — подходит к ним Степа.
— Ладно, к черту, — теряет терпение Сорокин. — Моя миссия закончена, и я завтра уезжаю.
— Скатертью дорожка, — усмехается Маша.
— Я вам позже позвоню, — говорит Сорокин Степе и, не попрощавшись с Машей, уходит.
— Здесь примерно семь миллионов тридцать тысяч долларов, — говорит Степа. — И три миллиона одолжил Коте Павел Левко. Таким образом, деньги есть. И это благодаря Сорокину. А ты с ним, деточка, так нехорошо. Человек же нам помог.
Она отворачивается и всхлипывает.
— Что с тобой?
— Ничего. У меня будет ребенок.
Степа долго жует губами, переживает сложную гамму чувств, подсчитывает что-то на пальцах и все-таки спрашивает?
— От Сорокина?
— От кого же еще!
— Но вы же разведены. И вообще, почему ты решила, что беременна? Он же только две недели назад приехал?..
— Дед, ты иногда бываешь просто невозможен!
Часть девятая
1
Я не понимаю, где кончаюсь я и начинается все остальное. Я не понимаю, где проходит эта граница. Но ведь это значит, что и другие не понимают. И значит, для моего папы тоже нет границы между ним и мной, и для него время тоже сейчас остановилось, и он все это видит вместе со мной. Облако отражается в чернильно-темном озере. Церковь. Кладбище. Ржавый и золотой лес. На лугу стог с длинной фиолетовой тенью.
Полет над осенним Подмосковьем продолжается. Железнодорожная платформа. Сосны. Поселок Шишкин Лес. Наш дом. Теперь уже не наш.
Аукцион кончился. Публика разошлась. Степа сейчас впервые выглядит на свои восемьдесят пять лет. Шаркающей походкой бродит он по залам галереи, глядя на то, как упаковывают купленные вещи. Все заставлено ящиками с картинами и мебелью из Шишкина Леса.
Люди Каткова стоят на страже у всех дверей.
Жорик вытаскивает из пустого ящика спрятавшегося туда Петьку. Петька визжит и брыкается.
— Ну, ты, в натуре, хулиган, — ухмыляется Жорик.
Петька дико визжит, убегает и опять прячется. И опять Жорик находит его.
Видно, что Жорик поглощен этой игрой в прятки не меньше, чем Петька. Он играет не как взрослый человек, а как ребенок, всерьез играет, до истерического даже состояния.
Степа смотрит на глупого этого Жорика и жует губами. Если бы Жорик не оставил в тот день аэроклуб без присмотра, ничего бы не произошло. Но Жорика там не было. Ксения видела, как он возвращался из магазина. И пока его там не было, в аэроклуб проникли эти бомжи. Но Жорик не виноват. Он просто дурак. Бомжи тоже не виноваты. Просто они бомжи. Просто их кто-то нанял, чтоб подложить пакет в самолет. Может быть, бутылку за это обещал. А когда они пришли за бутылкой, пристрелил.
Степа выглядывает в окно. Во дворе стоит огромный фургон. Рабочие вносят в него ящики. Другие несут к фургону наш буфет, в котором всегда хранилась знаменитая рябиновая водка.
Моему папе восемьдесят пять лет. Из них шестьдесят он прожил в Шишкином Лесу с моей мамой, которую он очень любил. Он никогда всерьез не болел, не испытывал нужды, не служил в армии и не сидел в тюрьме. Ему повезло как немногим. Но он не думал, что доживет до времени, когда дом, картины и предметы, среди которых прошла его жизнь, придется продать.
Степа заглядывает в комнату, где Антон и Макс перевязывают пачки стодолларовых купюр.
— Девять миллионов есть, — говорит Антон.
Степа кивает и продолжает свой печальный обход.
Нина и Ксения помогают упаковывать картины.
Сверкающий треугольниками и ромбами портрет Вари работы Полонского, вызвавший когда-то в Манеже гнев Хрущева, уже лежит в ящике. Рабочий закрывает ящик фанерой и начинает забивать гвозди. Похоже на гроб.
Степа болезненно морщится. За спиной у него возникает Панюшкин:
— Теперь уже в любой момент.
— В любой м-м-момент что?
— Деньги у вас могут потребовать. Мне рядом с вами оставаться нельзя, но, как только они возникнут, вы уж сразу мне сообщите. У вас все мои телефоны есть.