Самоуверенность мистера Бультона улетучилась, как только он снова оказался в классе. Мистер Тинклер объяснял какое-то алгебраическое правило, приводя в смятение тех, кто не занимался рисованием на грифельных досках.
Хотя Поль и не занимался рисованием, его полное незнакомство с предметом не позволило ему расширить свои познания. Мистер Тинклер рисовал на доске какие-то кабаллистические знаки и стирал их с такой поспешностью, словно стыдился их. Поль решил подготовить себя к предстоящему объяснению, подсматривая исподтишка за доктором, который в другой половине класса штудировал с учащимися Ксенофонта. Он был в хорошем настроении и поэтому сопровождал поучения шутливыми отступлениями.
Время от времени он прерывал ученика, разбиравшего предложение, и иллюстрировал слово или абзац анекдотом, или, оживляя перевод, подбрасывал весьма разговорный синоним. Он великодушно воздерживался от каверзных вопросов, и вообще источал добродушие, которое, впрочем, в любой момент могло перейти в нечто совсем иное. Мистеру Бультону подумалось, что это довольно жутковатая веселость, но, в конце концов, это все лучше, чем террор.
Вдруг доктору подали на подносе голубой конверт. Он прочитал письмо, и на его чело набежала тень. Ученик продолжал переводить в той сбивчиво неуклюжей манере, каковая доселе вызывала лишь шутливое замечания и поправки. Теперь же на него обрушился град упреков, и он получил в наказание дополнительное задание, прежде чем успел смекнуть, что его ошибки перестали забавлять.
Для учеников настали времена тяжких испытаний. Доктор утратил лучезарность, на небосводе появились грозовые тучи, задул ветер, и на море образования поднялось такое волнение, что утлым суденышком учеников пришлось туго. Доктор обозвал нерадивых переводчиков обманщиками и лентяями, и вскоре половина класса сидела, глотая слезы.
Лишь немногие выдержали канонаду, сражаясь до конца, словно остатки старой гвардии. Побледнев, они отвечали дрожащими голосами на самые каверзные вопросы доктора о спряжении греческих глаголов, которые казались неправильными до абсурда.
Поля вновь охватили самые дурные предчувствия. Если бы я оказался там, то меня бы давным-давно выгнали, а затем, глядишь, высекли. До чего же разозлили его эти юные болваны! Разве можно после этого объясняться с доктором? Я сижу на бочке с порохом. Как только меня спросят что-то из учебника, мне придет конец! Почему я не учился как следует, когда был в их возрасте, почему я лучше не распорядился возможностями?! Обидно будет, если мне достанется за то, что знаю меньше Дика. Доктор идет к нам. Все, моя песенка спета!
Несмотря на потери, греческий класс сумел отбить неприятеля и теперь доктор двинулся туда, где, дрожа как осиновый лист, сидел Поль.
Буря, однако, на время стихла, и доктор лишь спросил:
– Кто из пас брал уроки танцев в прошлом семестре? Когда несколько учеников признались в этом, доктор продолжил:
– Мистер Бердкин не смог дать последний урок до каникул и теперь намерен сделать это сегодня, благо будет по соседству. Поэтому отправляйтесь сейчас же к миссис Гримстон и смените обувь. Бультон, ты тоже учился танцам. Ступай с остальными.
Мистер Бультон был застигнут врасплох этой неожиданной атакой и не сумел оказать сопротивления. Впрочем, тогда ему пришлось бы во всем признаться, а он не был уверен, что сейчас для этого подходящее время и место.
Пусть те, кто готовы осудить его за нерешительность, подумают, в какой сложной ситуации он оказался, вынужденный наперекор всем доводам здравого смысла утверждать, что произошла ошибка, и он не свой собственный сын, но свой собственный отец.
«Придется ехать, – думал он. – Я не буду танцевать, ибо не танцевал с юности. Но сейчас нельзя сердить доктора».
И он поплелся вслед за остальными в гардероб, где на полках стояли белые коробки, а в них цилиндры, которые воспитанники надевали по воскресеньям. Полю выдали пару тесных лаковых туфель и лайковые перчатки.
Урок танцев должен был состояться в – Обеденной зале, откуда еще не выветрился запах баранины. Поль обнаружил, что столы сдвинуты к стенам, так что центр был свободен.
Там уже были Бидлкомб, Типпинг и кое-кто из младших учеников, весьма смущавшихся своих перчаток и сверкающих туфель и пытавшихся затушевать чувство неловкости пародией на учтивость.
Сиггерс рассказывал о танцах, которые он посещал в Лондоне, а Типпинг, прислонившись к стене, мрачно внимал тому, что шептал ему на ухо Чонер.
На лестнице зашуршали платья, и в зал вошли две худые девицы, выглядевшие в высшей степени чопорно, а с ними гувернантка в пенсне, похоже, призванном засвидетельствовать ее интеллект. Юные мисс Матлоу были сестрами одного из приходящих школьников и посещали уроки как подруги Дульси, которая вошла за ними, поблескивая глазками в предвкушении приятного времяпрепровождения.