На его беду, всякий раз, когда доктор отворачивался, кто-то из учеников пользовался случаем наломнить Полю, как он низко пал в глазах коллектива, исподтишка стукнув его по ноге, или заехав локтем в бок, или прошептав ему на ухо что-нибудь обидное. Особенно преуспел в этом Чонер.
Так тянулись мучения Поля, пока не стемнело настолько, что не стало видно ни ворот, ни мяча и не зажглись фонари. Игра закончилась, и дети построились, чтобы идти домой. Мистер Бультон был готов вернуться к учебе, лишь бы не участвовать в подобных забавах. Пожалуй, это был самый горький день во всей его доселе благополучной жизни. От светлой надежды он перешел к черному унынию. Перед ним было две дороги: либо постараться убедить доктора в своей истории, на что у него не было сил, или попытаться отправиться домой без денег, где его скорее всего поймали бы в дороге и вернули бы в школу.
Да не окажется ни один из читателей перед той дилеммой, что возникла перед незадачливым мистером Бультоном!
9. ПИСЬМО ИЗ ДОМА
Если бы того не требовало повествование, я бы опустил занавес над страданиями мистера Бультона в школе Крайтон-хауз в ту несчастную неделю.
Его положение делалось все хуже и хуже. Настоящий Дик, даже в худших своих проявлениях, не смог бы так единодушно восстановить против себя всю школу – и учеников, и учителей. Причем, виноват был сам мистер Бультон. Для обычного школьника учебные будни хоть и не отличались особой занимательностью, в то же время не выглядели чем-то совершенно невыносимым. Но Поль не желал приспособиться к обстоятельствам и попытаться провести время вынужденного заточения если не с радостью, то с пользой. Правда, от него было бы, наверное, трудно этого ожидать, но ему и в голову не приходило попробовать. Он лишь сердился, роптал на судьбу и проклинал невозможность разрушить колдовские чары.
Иногда, однако, он не выдерживал и делал попытку поделиться своими несчастьями с кем-то из старших, только не с доктором – идею объясниться с ним он оставил, похоже, раз и навсегда. Но всякий раз, когда он подходил к решающему моменту, слова застревали в горле и он пользовался любым предлогом, чтобы ретироваться, так и не раскрыв своего секрета.
Это заставило преподавателей относиться к нему с подозрением, ибо в подобном поведении они различали признаки систематической издевки. Даже самые беспристрастные учителя порой приходят к неблагоприятному мнению о том или ином ученике на достаточно шатких основаниях и в дальнейшем видят подкрепление своей точки зрения вполне невинных поступках.
Что же касается учеников, то его кислый, надутый вид, полное отсутствие веселой удали, чем славился Дик, а главное, его удивительный талант навлекать на их головы неприятности – он редко сносил несправедливое с ним обращение, не обратившись с официальной жалобой – все это сделало его, пожалуй, самым популярным учеником за всю историю школ-интернатов.
Только Джолланд сохранил к нему тайную симпатию, памятуя о прежнем Дике. Он утверждал, что все это лишь затянувшаяся шутка со стороны Бультона, смысл которой тот рано или поздно раскроет товарищам, когда она зайдет слишком далеко. Он страшно докучал Полю, требуя, чтобы он прекратил свой непопулярный эксперимент, и объяснил, с какой целью он его ставит.
Без помощи Джолланда, каковую тот не прекращал, несмотря на упреки и угрозы со стороны сверстников, мистер Бультон не смог бы даже кое-как выполнять школьные задания.
От него требовали знакомства с греческими неправильными глаголами, немецкими диалогами, теоремами из Евклида и латинскими герундиями, о которых он, получив коммерческое образование, и слыхом не слыхивал. Но аккуратно списывая упражнения из тетрадей Джолланда и добавляя для достоверности собственных ошибок, ему удалось избежать разоблачения в полном невежестве, каковое, разумеется, было бы отнесено за счет упрямства и лентяйничанья.
Он жил в постоянном страхе перед таким разоблачением, и мысль о том, что он всецело зависит от какого-то маленького паршивца, приятеля сына, была страшным унижением для человека, который до этого пребывал в уверенности, что знания, которыми он не владеет, не имеют никакой реальной ценности.
Несколько дней Поль жил как в кошмаре, пока не произошло событие, заставившее его снова попытаться воспротестовать.
Было субботнее утро, и он спустился на завтрак, после уже привычной ночи с тумаками и колотушками. Он вяло размышлял, долго ли вес это может длиться, как увидел на своей тарелке конверт с лондонским штемпелем, надписанный рукой его дочери Барбары.