Ф. Энсти
Шиворот-навыворот
Сказочная повесть
1. ЧЕРНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК
Дело было вечером в понедельник в конце января 1881 года. Поль Бультон, эсквайр, глава торговой фирмы «Колониальные товары», расположенной на Минсинг-лейн, сидел в столовой своего дома на Вестборн-терраc после плотного обеда.
Мистер Бультон был высоким и статным господином, с манерами властными и слегка напыщенными. Ему было лет пятьдесят, хотя выглядел он гораздо старше.
Мистер Бультон откинулся в удобном кожаном кресле. У его локтя стоял стакан кларета, а ноги он вытянул к весело горящему камину. На первый взгляд казалось, что он достиг той высшей степени послеобеденного блаженства, каковое возможно благодаря сочетанию хорошей кухни, чистой совести и отменного пищеварения.
Увы, блаженство это было обманчивым. Выражение лица мистера Бультона никак не подтверждало столь скоропалительный вывод. Хозяин был явно чем-то обеспокоен и даже слегка напуган, словно в любой момент ожидал кого-то, чье вторжение был бессилен предотвратить.
При малейшем шуме в холле он привставал в кресле и смотрел на дверь со смесью тревоги и покорности судьбе, но как только шаги затихали, а дверь оставалась закрытой, он снова откидывался в кресле с явным облегчением.
Завзятые любители романов, прочитав это, боюсь, выскажут догадку, что вот-вот у мистера Бультона появится верный бухгалтер и сообщит, что их фирма разорена, или циничный и таинственный незнакомец с угрозой разоблачить то, о чем мистер Бультон хотел бы любой ценой умолчать.
Ничего подобного. Мистер Вультон и в самом деле был коммерсант, но дела его шли очень неплохо, что находится в полном противоречии с законами романного жанра, где занятия такого рода неминуемо ведут героя к краху в одном из трех томов повествования.
Мистер Бультон отличался безупречным прошлым и настоящим, и над его лысеющей головой не висел Дамоклов меч ужасных разоблачений. Ему не приходилось опасаться финансового краха, да и скрывать от мира было решительно нечего Он вовсе не годился в герои мелодрамы – жанра, к которому он не питал ни малейшего уважения.
Секрет его тревоги на самом деле был прост до смешного, и мне, право, неловко делать из этого тайну хотя бы на короткое время.
Этим вечером его сын Дик должен был возвращаться в школу-интернат, и мистер Бультон с минуты на минуту ждал наступления. сцены прощания, что и не давало ему покоя.
Это вполне могло бы послужить доказательством нежности отцовского сердца мистера Бультона, ибо очень многие родители сносят подобные разлуки по окончании школьных каникул с такой завидной стойкостью, что за ней подчас хочется заподозрить скрытое ликование.
Но мистер Бультон пребывал в расстройстве отнюдь не по мягкосердечию и не опасался, что прощание слишком пагубно подействует на его здоровье. Он был совершенно чужд сантиментов и не раз писал в газеты негодующие до трогательности письма с требованием сократить школьные каникулы, дабы не увеличивать родительские расходы на обучение своих чад.
Мистер Бультон был одной из тех нервных и беспокойных натур, что не в состоянии понять своих детей, и рассматривают их как малоприятные и совершенно непредсказуемые создания, испытывая к ним примерно те же чувства, что Франкенштейн к своему чудовищу.
Мистер Бультон с трудом сносил присутствие сына в доме и буквально изнывал от его бессмысленных и бесконечных вопросов, шума, грохота, смеха и прочих громких проявлений хорошего настроения, против которого не годились никакие средства. Общество сына было для него тяжким бременем, и он не чаял, как от него избавиться с первого же дня каникул. Мистер Бультон овдовел три года назад, и несомненно, отсутствие материнского такта и тепла, которое способно вовремя погасить излишний мальчишеский пыл, а также отвести от ребенка чрезмерные отцовские упреки, во многом способствовало тому, что отношения между отцом и детьми в семье Бультонов сделались куда более напряженными, чем следовало бы. Что касается Дика, то он боялся отца настолько, что не испытывал к нему никаких сердечных чувств, но это не удерживало его от привычных возрасту шалостей, и потому неудивительно, что необходимость возвращаться под начало доктора Гримстспа в работный дом, именуемый школой Крайтон-хауз, расположенной в Маркет-Родвелле, не вызвала у его отца никаких горестных переживаний.
И хотя час свободы мистера Бультона был близок, ему еще предстояло пройти через тревожные минуты прощания, а потому он не мог позволить себе полчасика подремать или отправиться в бильярдную выпить чашечку кофе и выкурить некрепкую сигару, как он непременно сделал бы в иных обстоятельствах. Но теперь его в любой момент могли потревожить.
Беспокоило мистера Бультона и еще одно соображение, превратившееся в навязчивую идею. Он боялся, что стрясется что-то непредвиденное, из-за чего отъезд сына не сможет состояться. Справедливости ради заметим: это беспокойство имело под собой основания. Всего неделю тому назад внезапный и обильный снегопад разрушил его надежды. Когда до счастья было рукой подать, доктор Гримстон решил отложить из-за непогоды начало семестра, и теперь мистер Бультон знал, что не будет ему покоя, пока он воочию не убедится, что его сын все-таки отбыл для продолжения обучения.
Пока отец беспокойно ворочался в своем кресле, причина его терзаний сын Дик – стояла на коврике у двери в столовую и пыталась собраться с мужеством, дабы войти к отцу как ни в чем не бывало.
На сей раз он не выглядел слишком жизнерадостным. Напротив, его щеки были бледны, а глаза покраснели куда более сильнее, чем он хотел бы, чтобы со спокойной душой показаться ребятам из Крайтон-хауза. Бодрость духа покинула его, казалось бы, безвозвратно. В горле у него пересохло, он чувствовал легкий озноб – короче, на душе у него, по его собственному, хоть и не академичному, но достаточно выразительному описанию, «творилось черт те что».
Даже самые закаленные юноши, возвращаясь в лучшие из наших школ, не всегда способны изгнать из сердца печаль, когда время в песочных часах, отмечающих каникулы, осыпалось до последней золотой крупицы, когда коробки стоят в прихожей перевязанные и с соответствующими наклейками и когда кто-то из домашних уже пошел за роковым кебом. Дик только что обошел в последний раз дом, грустно прощаясь с прислугой – пренеприятнейший обряд, которого он с удовольствием бы избежал, если бы только мог, и который, естественно, не улучшил его настроения.
Наверху в ярко освещенной детской он застал свою няню, сидевшую с вязаньем у камина. Это была суровая особа с непреклонным выражением лица, которая частенько шлепала его за различные провинности в детстве и с которой за эти недели у него не раз случались бурные объяснения. Но на сей раз, прощаясь, она вдруг настолько подобрела, что сообщила ему, какой он, в сущности, милый в достойный юный джентльмен, несмотря на его отдельные шалости и проступки. После чего она высказала убеждение, поспешное до безответственности, – что в этот семестр он станет лучшим учеником в классе, будет старательно учить уроки и привезет домой награду. Но все эти слова только сильнее ранили сердце Дика, усугубляли подступавшее отчаяние.
Затем внизу он повстречал кухарку, которая вышла из теплой, приятно пахнущей кухни в вечернем коричневом ситцевом платье с чистым воротничком и весело воскликнула, что в наши-то времена со всеми этими телеграфами и прочими штучками время летит гак быстро, что не успеешь оглянуться, как Дик снова будет дома. Ее слова на время утешили Дика, хотя он довольно быстро вспомнил, что телеграфы и прочие штучки тут ни при чем.
После этого Дик распрощался со старшей сестрой Барбарой и младшим братом Роли и оказался там, где мы его с вами и застали – на коврике возле двери в столовую в зябком темном холле.
Дик никак не мог заставить себя открыть дверь и войти. Он прекрасно знал, что сейчас чувствует «го отец, а разлука – штука особенно неприятная, когда все печальные чувства испытывает лишь одна сторона.