– Итак, – говорил герр Штовассер, – на чем мы остановились в прошлом семестре? Третий акт, первая сцена. Твор тома Телля. Телль с плотницким топором. Хедвиг хлопочет по тому. В глубине сцены Вальтер и Вильгельм упражняются в стрельбе из лука. Бидлкомб, начинай. Вальтер поет...
Но Бидлкомб был настроен поговорить, и потому, желая отложить переводческий труд, осведомился, как поживает немецкая грамматика герра Штовассера.
Это был предмет, против которого ни один немец не мог устоять. Как и все прочие преподаватели немецкого, герр Штовассер работал над новой, несравненной грамматикой, которая своей простотой и доходчивостью должна была затмить все предшествующие.
– А, – сказал он, – тела идут! Я только что закончил свод неправильных глаголов, а также упражнения. А кроме того составил таблицу, где указываются все случаи икры слоф... Но этот потом, давайте займемся переводом.
– Что такое икра слоф? – осведомился Бидлкомб, вознамерившись не спешить с переводом.
– Икра слоф? Это нечто вроде каламбура в английском.
– Вы придумали в молодости калампурр, да? – выкрикнул с места Джолланд.
– Расскажите, расскажите, пожалуйста, – стали наперебой упрашивать ученики.
Вспоминая свою удачную находку, герр Штовассер удовлетворенно засмеялся.
– Помните? – добродушно спросил он. – Как ше, как ше, я придумал это совсем юношшей. Но то пил не калампурр, то пил шутка! Я говорил вам об этом!
А мы забыли! Расскажите еще! – попросил Бидлкомб.
По правде сказать, эта шутка была хорошо известна ученикам, но то ли потому, что она получилась очень уж удачной, то ли потому, что избавляла от менее приятной обязанности переводить Шиллера, но она постоянно пользовалась спросом, каковой всегда охотно удовлетворялся.
Герр Штовассер горделиво улыбнулся. Как в великий шотландец, он «шутил с трудом», и потому плод его великих усилий был неизменно дорог его сердцу.
– Я послал его в «Кладдерадач», это вроде фаш «Панч», – пояснил он.Шутка пил посвящен проплеме Шлезвиг-Голштинии...
И он подробно и обстоятельно поведал им, как родилась его шутка. Затем стал цитировать сам шедевр, а потом философски проанализировал данные творения, что, похоже, позволило ученикам ухватить самую соль, ибо они покатывались со смеху.
– Я рассказал вам это, – закончил, – не штоп научить вас легкофесность, но как пример устройстфа ясик. Если вы мошете шутить по-немецки, вы мошете коворить по-немецки.
– А эта самая немецкая газета напечатала вашу шутку? – поинтересовался Коггс.
– Пока нет, – признался мистер Штовассер. – Такую вашную шутку нелься сразу опупликовать. Но я шду, шду, и кашдую неделю пишу ретактору.
– А почему бы вам не поместить ее в вашей грамматике? полюбопытствовал Коггс.
– Я поместил – часть. Шутка длинный, но я ее ушал. Если будет время, я, мошет пить, сочиню новый шутка, потому што хочу мой грамматики пить хороший. А теперь наш Телль. Вы только подтаете!
Этот разговор решительна не интересовал мистера Бультона, но позволил ему погрузиться в свои думы. Урок немецкого не был бы описан нами вообще, не случись во время него двух событий, оказавших немалое воздействие на судьбу нашего героя.
Поль сидел у окна и смотрел на сморщенный поникший лавровый кустарник, мокрый от инея, серебрившегося под февральским солнцем. Над оградой он видел верхушки проходящих по дороге экипажей, фургон местного рассыльного, фургон, везущий посылки со станции, кеб со станции. Он завидовал даже извозчикам: у них было куда больше свободы, чем у него.
Он думал о Дике. Как ни странно, он только сейчас задался мыслью о том, что может делать сын в его отсутствие. До этого он думал лишь о себе. Но когда он вспомнил о сыне, его охватили новые страхи. Что сталось с его отлаженным хозяйством, если теперь там всем заправляет несносный мальчишка? А фирма – во что превратит ее негодяй, прикрываясь благопристойны» обличьем?
А вдруг ему взбредет в голову разбить камень Гаруда, после чего уже нельзя будет восстановить все как было? Нельзя было терять ни минуты, но он продолжал оставаться трусом и глупцом, не находящим сил произнести те слова, что могли бы принести ему освобождение.
И вдруг мистера Бультона осенила мысль столь блестящая, что благодаря ей урок немецкого и стал достойным упоминанием в нашем повествовании.
Кое-кто, узнав в чем дело, выразил бы удивление: почему, дескать, ему не пришло это в голову раньше. Наверное, это так, хотя подобное случается. Артемус Уорд рассказал о грабителе, который провел в одиночном заключении шестнадцать лет, прежде чем ему пришла мысль о побеге. Тогда он открыл окно, и был таков.
Похожая пассивность со стороны мистера Бультона, возможно, объяснялась его желанием действовать на строго законных основаниях, без скандала и покинуть школу вполне официально. Возможно, это было проявлением неразумия. Так или иначе лишь на урока немецкого он понял, что есть способ получить свободу без объяснений с доктором.
К счастью, у него было пять шиллингов, что он выдал Дику. Хорошо, что он не выбросил их сгоряча тогда Б окошко кеба вместе с ерундой, обнаруженной им в карманах. Пять шиллингов – не бог весть какая сумма, но на них можно купить билет третьего класса до Лондона. Надо лишь улучить момент, добраться до станции, а потом явиться к себе домой и разоблачить самозванца до того, как в школе поднимется переполох.
Это можно сделать сегодня же, и переход от тоски к надежде доставил мистеру Бультону такое удовольствие, что он стал радостно потирать руки под столом и весело хихикать, радуясь своей изобретательности.
Но когда мы предаемся ликованию, всегда находится кто-то или что-то, возвращающее нас с небес на грешную землю, если не в преисподнюю. Рядом с Бультоном сидел маленький светловолосый мальчик, на вид совершенно безобидный, но именно он и сыграл роковую роль, пропищав ему в ухо:
– Слушай, Бультон. Я совсем забыл: где мои кролики? Бессмысленность вопроса заставила Поля сердито проворчать:
– Сейчас не время говорить о кроликах. Лучше смотрите в учебник, сэр.
– При чем тут учебник, – возразил маленький Портер, – где мои кролики?
– Отстань от меня, любезнейший, – сердито отозвался Бультон. – Ты думаешь, я сижу на кроликах?
– Ты обещал привезти мне кролика, – не унимался Портер. – Значит, ты меня обманул? Как тебе не стыдно! Или давай кролика, или объясни, почему ты его не привез.
На другом конце стола Бидлкомб искусно заманил герра Штовассера в новые тенета беседы, на сей раз об уличных представлениях.
– Фот какой случай приключился со мной на тнях, когда я шел по Стренду. Я увидел маленького мальчишку-оборвиша, в цилиндре. Он фстал посрети переулка снял шляп, поставил на семлю и уставился в него. Я тоше останофился посмотреть, што путет тальше. Он вынул лист пумаги, разорфал на четыре шасти, сунул их в шляпу, и снова отел ее на себя. Потом снова снял, поставил на семлю и устафился. Я стоял и смотрел, што произойтет. Сопралась польшая толпа, все стояли и смотрели, мальшик фынул пумагу, отел шляпу и уталился, тихо хохоча над чем-то, чего я не понял. Я фсе думаю: ну зачем он фсе это телал? И тот же тень в Лондоне со мной случился тругой случай. Кеп переехал кошку и отин топрий челофек неступил ей на колову, чтобы прекратить мучения. Но трукой топрий челофек видел это, но не снал, что кошка мертва. И он подошел к первому и отним утаром сбил его на семлю за плохое опрашение с шивотными. Это пило ошень странно витеть, а потом полисмен арестовал обоих за траку. Коггс, просклоняй «Катце», и скаши, как путет перфект и причасти от кампфен, траться?
Этот неожиданный переход к науке был вызван внезапным появлением доктора Гримстона, который некоторое время поглядывал на собравшихся с видом человека, близко знакомого с Шиллером, а потом сообщил, что пора заканчивать урок.