— Что вы, папенька! Разве ж возможно скучать с таким фантазером и придумщиком, как Владимир Сергеевич. Вы его, кстати, попросите про чудищ морских порассказывать. Он их страсть как любит! — глянула на Соловьева с усмешкой.
— Ну, так и впрямь, пойдем, что ли, к перилкам постоим?— предложил антиквар. — А то я уж за игральным столом в душном помещении засиделся, — он достал из кармана жилетки носовой платок и промокнул испарину на лбу. — А здесь славно так ветерок обдувает.
— И то, — с готовностью согласился Соловьев и вопросительно посмотрел на девушку.
— Ступайте-ступайте, Владимир Сергеевич. Я отсюда на море посмотрю. А вы, папенька, надели бы пальто, а то неровен час простудитесь на ветру.
— Остужусь немного и непременно надену, — пообещал тот, явно довольный заботой дочери.
Мужчины направились к борту корабля, но приостановились, пропустив спешащего юнгу со шваброй и пустым ведром, через край которого демонстративно была переброшена тряпка.
— Соблюдают приметы-то,— усмехнулся антиквар, — нигде так не соблюдают, как на море. С пустым ведром никто себе пробежать не позволит.
— Человечество, любезный Михаил Михайлович, к приметам относится посерьезнее, чем даже к религиозным обрядам, — улыбнулся Соловьев. — Потому как приметы по своей сути — есть знаки, принимаемые и признаваемые большинством людей в обыденной жизни. Ежели примета не сбывается — человек запросто забывает, а уж коли сбывается — служит уроком и предметом для разговоров на всю жизнь.
— А вы, любезный Владимир Сергеевич, неужто действительно решили арабский язык здесь выучить? — поинтересовался антиквар. — Дело полезное. После египетского похода Наполеона Бонапарта все в Египет потянулись за сокровищами, а куда же здесь без языка? А я хоть третий раз сюда приплываю, но кроме нескольких слов ничего не усвоил. Видно, не приспособлен, — развел он руками. — Может, Варвара одолеет. У нее голова свежая еще. А то бусурмане говорят промеж собой, руками размахивают, и не поймешь, может, о чем своем, а может, о тебе самом какие-нибудь несуразности.
— Да вот так…захотелось арабский язык выучить…— Соловьев неопределенно пожал плечами. — Вот так вдруг захотелось, и все тут. И климат здесь хороший…
— Великое это счастье, Владимир Сергеевич, когда сам себе принадлежишь. Вы, я полагаю, семейными узами еще не связаны?
Соловьев покачал головой.
— И не надо! — одобрил антиквар. — У меня первая супруга — Зинаида, царствие ей небесное, — перекрестился он, — была еврейка, красавица, пылкого темперамента, полная ветхозаветной энергии Израиля. Не поверите, я с ней по молодости лет сошелся без брака и жил вольно до тех пор, пока она не оказалась беременная. Была она из приличной семьи и хоть за свое еврейство держалась крепко, волей-неволей пришлось ей принимать православие, иначе никак нельзя было повенчаться. Это ее раздражало до злости. После принятия святого крещения и причастия, домой она, при всей своей природной бледности, влетела багровая, будто ей кто пощечин надавал, и просфору собаке бросила, которая рядом крутилась. Собака же просфору с жадностью проглотила. Может, по этой причине, а может, по какой другой, Зинаида недолго пожила. Так-то…— антиквар замолчал.
Соловьев слушал молча с сочувственным вниманием.
— А я через пару лет, — продолжил антиквар, — снова женился. На этот раз на русской студентке. Веселая, хохотушка, кокетка. Вот Варенька от нее родилась. Да только скажу я вам честно, — он оглянулся, проверяя, где дочь, — понять я не могу, что с женщинами после замужества происходит? Куда уходит юное очарование и покладистость? Вот у моей нынешней супруги — талант слушать. Только она слушает, слушает, молчит, молчит, а потом ка-а-к ответит, и сразу думаешь — сейчас руки на себя наложить или повременить денечек, — рассмеялся он. — Ну, это я так, к слову! Хотя, знаете, как из дому вырываюсь, без вина голова хмельная — хочу — туда иду, хочу — сюда, хочу — просто сижу и ни о чем не думаю, тоже ведь, согласитесь, дело преотличнейшее! И, главное, никому не подотчетен, никому! Сам себе хозяин… Н-да…— он вздохнул. — Вот вы — философ, объясните, отчего это так происходит — я про супругу свою, да и не только про нее, про всех женщин, — отчего они так нас поработили? Отчего прямо так и крутят нами, и вертят, как им заблагорассудится, а мы безропотно, словно агнцы небесные, им подчиняемся? Ведь должна же быть какая-то справедливость? Да-да, именно спра-вед-ли-вость! В конце концов, мы, мужчины, должны как-то объединяться, требовать этой самой справедливости… А то все терпим, терпим, пока какая-нибудь последняя незначительная мелочь нас окончательно из себя выведет…
— Вы мне один случай напомнили, Михал Михалыч, — Соловьев поднял воротник пальто. — И произошел он, кстати, в той самой стране, куда мы направляемся. В июне 1800 года здесь был убит французский главнокомандующий, знаменитый генерал Клебер. Убит он был молодым сирийцем, которого звали Сулейман эль-Халеби, которого тут же схватили, пытали и приговорили к казни. Экзекуция проходила при похоронном кортеже несчастного генерала, чтобы он будто бы лицезреть мог происходящее. Преступник на казнь шел храбро, словно предчувствуя, что своим поступком уже вошел в историю. А приговор-то был суров — сжечь правую руку, которой был нанесен удар…
— …сжечь у живого человека?! — послышался голос Вареньки, которая, утомившись от сидения в одиночестве, подошла к ним и услышала рассказ.
— …живого, Варвара Михайловна, — подтвердил Соловьев, — для устрашения местного населения, а затем посадить на кол, где должен он находиться, пока труп не растерзают птицы.
— Господи, папа, теперь и вас Владимир Сергеевич стращает! — укоризненно воскликнула Варенька. — Я скорее к вам подошла, чтоб сказать, мы к городу подплываем, а вы тут опять ужасы говорите! Вам, мужчинам, все бы про страсти говорить да живодерства всякие! — сказав это, она направилась на нос корабля, где уже начали собираться пассажиры, чтобы полюбоваться приближающейся Александрией.
— Рассказывайте же дальше, Владимир Сергеевич, пока женского общества нет, — поторопил Соловьева антиквар.
— Дальше…— Соловьев проводил взглядом Вареньку. — Дальше раздели его, и положили руку на огонь. Пытка длилась более пяти минут, но Сулейман руки не отдернул, зубы стиснул и молчал. И вдруг… — Соловьев сделал паузу, — вдруг уголек от костра отскочил и попал ему на сгиб руки. И тут Сулейман начал вырываться и кричать, чтобы убрали этот самый уголек! Палач ему говорит, мол, как же так, ты, проявил столько терпения, когда тебе руку жгли над пламенем, а из-за какого-то крошечного уголька столь отчаянно стал кричать? А Сулейман ему заявляет, что кричит он не от боли, а от несправедливости. В приговоре ведь ничего не сказано об этом угольке…
Заметив вопросительный взгляд антиквара, пояснил, что и сам Михал Михалыч о том же говорил, что сколько угодно мужчина терпеть может, до какой-нибудь мелочи, которая в отношениях с женщиной может решительным образом повлиять на его жизнь.
— Подплываем к Александрии, господа! — услышали они голос помощника капитана. — Рекомендую полюбопытствовать. Занимательное зрелище.
Они медленно двинулись вдоль палубы к носу, где вместе с другими пассажирами уже стояла Варенька, со счастливым лицом морской путешественницы наблюдая приближающуюся землю. Корабль издал протяжный гудок и перешел на тихий ход, будто давая возможность получше рассмотреть старинный форт и дома, растянувшиеся вдоль берега насколько хватало взгляда.
— А представьте себе, Владимир Сергеевич, что несколько веков тому назад путешественники могли с моря лицезреть одно из семи чудес света — Александрийский маяк со статуей Зевса наверху, — восторженно воскликнул антиквар. — Эта земля видела Александра Македонского и царицу Клеопатру и…