— Не вижу ничего доброго, — сухо ответила маман с другого конца, сразу давая понять, что сегодня общение будет не простым. — Заходи!
Войдя в квартиру, Александра наклонившись чмокнула мамулю в щеку. После смерти мужа мать сильно сдала — похудела, как-то ссохлась и будто стала меньше ростом. Пережитый стресс и нарушение мозгового кровообращения привели к появлению старческого психоза, отчего мама часто путала или вовсе забывала слова, и, чем больше волновалась, тем труднее ее было понять. Таблетки, принесенные Александрой, пить решительно отказалась, сообщив, что «презирает эту химию», а попытки поколоть витамины решительно отмела, заявив, что «худеньким уколы делать нельзя, а от сердца у нее есть валокордин».
— Телевизор сегодня небось не смотрела? — возмущенно спросила старушка, проходя вслед за дочерью в гостиную. — В мире черт знает что делается! Наводнение в Европе. А в Америке — пожары. Цены на нефть растут. Иранцы хотят атомную бомбу сделать, —сообщила она, расхаживая по комнате— Ходорковский варежки шить отказывается, да еще чай пьет неправильно. У нас горячую воду отключили, — выпалила все новости сразу.
Александра осторожно опустилась в кресло. Начало беседы настораживало масштабом охвата тем.
— Этот, как его… домовой… — продолжила маман.
— Домоуправ? — решила уточнить Александра.
— Не перебивай меня! — возмутилась мама, останавливаясь перед ней и явно собираясь с мыслями. — Вот, сбила меня… Да, сегодня ездила в «собес». В телеге так дуло из окна… ухо теперь болит.
— Мам, — осторожно поинтересовалась Александра, — «телега» — это, наверное, автобус?
— Какая телега?! С ума сошла совсем? Я про автобус говорю, а ты что?! Да, кстати, сегодня взяла кругленькое, которое ты в прошлый раз привезла. Ты хвалила, между прочим, — заметила ехидно, — я думала, и правда — ничего. Ужас какой-то! Не покупай мне больше, — обиженно поджала узкие губы.
— Чего не покупать? Ты о чем, мамочка? — Александра напряглась, пытаясь сообразить, о чем идет речь.
— Что ты грубишь? — возмутилась маман. — Почему ты так со мной говоришь? Я тебе кто, козел… этого… как его… барабанщика?
— Мам, ну, что ты… при чем здесь козел? Я спросила — что за «кругленькое» я не должна тебе покупать? Арбуз?
— Ка-акой арбуз?! — мамуля перешла на повышенный тон. — Ты еще и арбуз мне притащишь? — она уперлась руками в бока. — Еще не хватало!— притопнула ногой.— Арбузы осенью бывают, а сейчас… — осеклась, бросив взгляд в окно на небо, затянутое набухшими от воды тучами. — Мало мне этого… кругленького… так еще и арбуз! Тащишь, чего самой не надо! И еще оскорбляешь!
— Мам, ну, что ты, милая? Как я могу тебя оскорблять? Не придумывай, — Александра поднялась с кресла и попыталась обнять мать.
— Я, по-твоему, вру? — старушка с неожиданной силой оттолкнула ее.— Что ты со мной, как с идиоткой, разговариваешь? И еще это… кругленькое… оно меня из себя выводит.
— Мам, да о чем ты? С этим что делают, ну, с «кругленьким»? — самым ласковым голосом спросила Александра, снова садясь в кресло.
— Ну-у, дорогая…. — мать перешла на зловещий шепот. — Ты мне эту дребедень принесла, потому что не знала, что с этим печеньем делать? Конечно, лучше мне принести, чем в помойку! — ее лицо исказила брезгливая гримаса. — Грязное какое-то…
— А-а. Печенье! — Александра облегченно вздохнула. — Это не грязь, мамочка. Это — шоколад. И зря ты так — оно очень даже вкусное.
— У тебя всегда со вкусом что-то было, — старушка строго посмотрела поверх очков и, наконец, села на диван, покрытый стареньким клетчатым пледом. — С детства. Помню, увидела в деревне корову, у которой разглядела несчастные глаза, и заявила, что не будешь есть мяса! Еще икру не ела. Говорила, что из нее рыбки могут… это, как его… вылупиться. Помнишь, — по ее лицу скользнула улыбка — всю банку икры этой… синей… тьфу, красной… в таз с водой выложила? И ждала, когда рыбки появятся? Ты всегда была сума…. сума…сбродкой! — выкрутилась маман. — Кстати, я надеюсь, у тебя хватит ума не жениться на подростке?
— Господи, каком подростке?! Ма-а-ам?.. — почти простонала Александра, попытавшись погладить мать по худенькому плечику.
— Да все ж с ума посходили! — старушка отдернула плечо. — Телевизор что ли не смотришь? Все старухи эстрадные женятся теперь на подростках. Лет на двадцать моложе. Одна вон дура белобрысая еще и родила от своего. Посмотрели бы на себя, коровы… всем понятно, что это — адольфы…тьфу… как их… аль…
— …альфонсы, — подсказала Александра.
— Ну, я и говорю, аль-фонсы! Слушай меня, не перебивай! А Блэр — молоде-ец! — протянула она с восхищением.
— Блэр? Почему молодец?
— Не испугался террористов. Они его с женой убить хотели, а он говорит: не боимся мы вас! В смысле — их. Ох, — мать тяжело вздохнула, — лучше бы Буша… Дурак дураком. Страна б спасибо сказала.
— Чья? — уточнила Александра. — Америка или Ирак?
— Наша — тоже! — решительно произнесла старушка и поднялась с дивана. — Все. Пойду на кухню чайник поставлю. И тебе — пора. А то скоро по телевизору передача начнется. Как ее там называют… «Под грефом секретно».
— Ты имеешь в виду «под грифом»? — попробовала уточнить Александра.
— Ты что? — снова возмутилась мама. — Гриф — это птица! — сказав это, для большей ясности она даже помахала руками. — А Греф, — задумалась, — студент-второгодник, который на каждом заседании этих… министров… будто зачет сдает по учебнику, который только ночью прочитал. Не до конца. Мямлит чего-то, мямлит. Да-а… Вступить все куда-то хочет. В какую-то организацию… торговую. Ох, Сталина на него нет… — сказав это, она решительно направилась в сторону кухни.
Старый, ставший слишком большим халатик грустно топорщился на спине…
Через час, приготовив матери обед и перемыв посуду, Александра села в машину, завела двигатель, но с места не тронулась. Сидела, откинув голову на подголовник. Вспомнилось, как давно, лет двадцать назад мама задумчиво сказала, глядя на свое отражение в зеркале: «Тяжело стареть. Во сне всегда вижу себя молодой и красивой. Как раньше. А красивой — стареть еще тяжелее».
У Александры защемило сердце, оттого, что вспомнила себя маленькой девочкой, той, которая однажды, пробудившись от страшного — самого страшного! — сна, примчалась посреди ночи к маме с криком: «Мамочка, миленькая, ну, скажи, скажи, что ты никогда не умрешь! Никогда! Ну, скажи! Мамочка! Миленькая…»
Быстрым движением смахнула вдруг навернувшиеся слезы и набрала номер на мобильнике.
— Мам!
— Алло! Кто это? Ты? Что случилось?!
— Да ничего. Просто… просто хотела сказать, что я очень-очень тебя люблю. Очень.
— Я знаю, милая… Ты у меня очень хорошая девочка… Но кругленькое больше не приноси.
До дома Александра доехала быстро, минут за двадцать, несмотря на пробку, уже нараставшую грозовой тучей у Триумфальной арки на Кутузовском. Номер с тремя буквами «А», прикрепленный на ее новую машину по звонку Кузи кому-то из милицейского начальства, позволял ехать даже по резервной полосе, пока еще свободной от вереницы надменных «дискотечных» машин с подлинными и фальшивыми мигалками, номерами с триколором, синими милицейскими, тремя буквами «А», «О», «С», неприлично-таинственными «ЕКХ», да и просто защищенных от необходимости соблюдать правила дорожного движения спецталонами, служебными удостоверениями и членством в разных общественных организациях при силовых и околосиловых структурах, пассажиры которых, в отличие от обычных граждан, всегда опаздывали. Утром — на ответственную службу, вечером — на заслуженный отдых. Но всегда по неотложным государственным или, как минимум, служебным делам, куда более важным, чем своевременный приезд машины скорой помощи к больному или доставка роженицы в роддом, не говоря уже о пожарах, к которым Москве со стародавних времен, как известно, не привыкать. Езда по правилам в общем потоке машин была для носителей власти и денег проявлением заурядности, а заурядными выглядеть они не хотели. Ни перед кем, в том числе, друг перед другом, точнее, недруг перед недругом.
Александру забавляли редкие и всегда почти бесплодные попытки некоторых безрассудных государственных мужей что-то административно реформировать в бюрократической системе, кого-то сократить, или в чем-то ограничить. Как в сказке, на месте отрубленной головы вырастали три новые. Ветряные мельницы, после очередной отчаянной атаки, небрежно стряхнув с мощных крыльев безрассудных смельчаков, продолжали невозмутимо крутиться, а государевых слуг и их приближенных становилось все больше: они плодились как раковые клетки вместе с должностными привилегиями, главными из которых, наряду с внешними атрибутами власти и избранности, была возможность распределять и ограничивать. Причем совершенно безнаказанно. Именно право «делить и не пущать» порождало неотвратимую денежную благодарность со стороны тех особо доверенных лиц, которым щедро перепадали государственные блага и возможности. Удобное для чиновников государство крепло день ото дня, вместе с ростом мировых цен на нефть и газ. Ну, а всегда неожиданные морозы и прочие природные и техногенные катаклизмы вызывали беспокойство разве что у членов корчившегося в предродовых муках сознательного гражданского общества, согревавших себя в вымерзающих многоэтажках горячащими сообщениями об очередном повышении стоимости коммунальных услуг, а заодно и горячительными напитками с подлинными и поддельными акцизными марками, а то и вовсе без таковых.