Тогда вперёд выступил грузный господин с белыми искусственными волосами и сказал:
— Среди нас есть не только те, кто может понять тоску осиротевшего сердца, но и те, кто сию прискорбную невзгоду на себе испытал… Ваш покорный слуга, досточтимый Владимир Петрович, остался без отца и матери в возрасте девяти лет. Суровым попечением старшего брата, Иоганна Христофа, я смог постичь искусство композиции и игры на клавире, но учёба не была лёгкой для меня… Брат запрещал мне использовать музыку, не приличествующую моему возрасту. Он не единожды меня наказывал и как-то раз, когда нашёл у меня тетрадь с нотами, кои переписывал я при лунном свете, втайне от него, уничтожил мой труд.
— Ужасно плохо вам пришлось, — согласился мой юный Хозяин (он всё ещё не просыпался!). — Зато у Моцарта, я об этом читал, было чудесное детство. Такой заботливый отец! Столько путешествий, выступлений!
— Не торопись мне завидовать, дорогой друг, — грустно возразил Моцарт. — Знаешь ли ты, каково мне было выдерживать все эти путешествия? Можешь ли ты понять, чего мне стоили эти выступления? Это была каторжная работа, изнурительный труд ради славы и денег. Детства — настоящего, беззаботного детства — у меня никогда не было. Во всяком случае, я не помню себя беспечно резвящимся мальчиком. Всякий день я должен был, нагружённый нотами, идти в сопровождении отца к какому-нибудь богатому любителю муз и играть для него и для его гостей, а концерты эти продолжались по пять-шесть часов кряду! Добавь к этому переезды из города в город на почтовых каретах по плохим дорогам — недели и месяцы утомительной тряски! Для моих шести лет это была очень тяжёлая работа, поверь мне. Такое детство на всю жизнь оставило меня болезненным, щуплым и низкорослым. Слов нет, отец позаботился о музыкальном моем обучении, о ранней славе и о деньгах. Но он и не подумал смягчить тяжесть моей непосильной ноши. Смерть шла за мной по пятам и настигла, когда мне не исполнилось ещё и тридцати шести лет… Скажи мне теперь, можешь ли ты позавидовать моему славному, моему замечательному детству?
— Нет, — отчётливо сказал спящий Хозяин. Помолчал и добавил: — Нет. Нет. Но если вы не были счастливы в детстве, господин Моцарт, то когда же?
— Разве я тебе говорил, что совсем не был счастлив? — улыбнулся мой тёзка. — Смешно мне было бы это говорить. Всю мою сознательную жизнь я мог заниматься именно тем, для чего был рождён и что любил больше всего на свете. Могу ли я после этого думать, что не был счастлив?
После этих слов Моцарта мой юный хозяин блаженно вздохнул во сне:
— Как хорошо, что вы это сказали!
Эти его слова были произнесены довольно громко, так громко, что сестра юного Хозяина услышала их в соседней комнате. Было слышно, как она встала со своей постели и, в следующую минуту деревянная рапсодия половиц возвестила о её приближении к нашей комнате. Призраки оглянулись на дверь. Теперь они застыли неподвижно — кто где стоял. Сестра Хозяина вошла осторожно и наклонилась над кроватью. Больной дышал ровно, как младенец. Убедившись, что брат непробудно спит, она на цыпочках вышла из комнаты.
Вы не поверите, — но сестра Хозяина ровным счётом ничего не заметила! Наши гости как будто не существовали для неё. Поразительная слепота! Но ведь я вам уже говорил, что так же слепы большинство взрослых людей.
Убедившись, что с братом всё в порядке, сестра Хозяина спокойно вышла и затворила за собой дверь. Призрак с лохматой шевелюрой произнёс:
— Она хороша, как ангел! Если бы я продолжал бренное существование на этой земле, я посвятил бы ей сонату.
— Вы уже достаточно посвятили своих пьес представительницам прекрасного пола, дорогой Людвиг, — возразил толстяк с бакенбардами. — Скажите лучше спасибо, что девушка нас не заметила… А вообще, господа, не пора ли нам пожелать мальчику доброй ночи и заняться делом?
Остальные призраки выразили полное согласие с только что внесённым предложением. По очереди они стали выходить из комнаты. Каждый из них, выходя, протягивал зачем-то руку к голове спящего Хозяина… Я отчётливо видел, как от их ладоней к мальчику тянулось какое-то голубоватое свечение. При этом мысли у них были одни и те же: все они желали скорейшего выздоровления спящему мальчику.
После этих добрых мыслей наших гостей я расположился к ним настолько, что перестал их бояться. Особенную симпатию вызывал во мне, конечно, Моцарт, в честь которого, как вы помните, я получил своё изысканное имя. Если не ошибаюсь, симпатия была взаимной. Я шёл впереди него и часто на него оглядывался. Он тоже, как мне показалось, смотрел на меня благосклонно и с симпатией. Мы прошествовали так до двери Музыкальной Комнаты. Тут наши призрачные гости начали опять проходить сквозь стену и, таким образом, исчезали из моего поля зрения. Последним был Моцарт. Прежде чем исчезнуть, он ко мне обернулся, подмигнул и помахал мне рукой.