Всеволод Рождественский
ШКАТУЛКА ПАМЯТИ
Стопка неровно нарезанных листов, запись то карандашом, то чернилами… На измятых страничках следы дождевых капель и лесных ягод.
Я перебираю одну за другой эти странички, и над каждой из них невольно задерживается моя память. Вот это писал лежа на разостланной шинели в высокой траве, где пахло земляникой и прогретой землей, а по бумаге бежали легкие сквозные тени от старой скрипучей березы. Это — в сумраке зимнего блиндажа, при свете жалкой коптилки, порою вздрагивающей от близкого глухого удара. Это придумалось мне, когда я шел под дождем по лесной осенней дороге мимо недавних воронок, вдоль идущего от дерева к дереву телефонного провода. А это возвращала мне память из пережитого в блокадном Ленинграде.
Тяжелые серые тучи над Ладожским озером, темная хвойная глушь непроходимых волховских болот, лесные кругозоры Новгорода, светлые озера и сосны Карелии — вот что видел я перед собой, отрываясь от мелко исписанной страницы.
Книга эта никогда бы не появилась на свет, если бы не носил я первых ее листков в полевой своей сумке, не читал бы из нее вслух на случайных журналистских ночевках и привалах, не рассказывал бы грустных и веселых, задумчивых и беспечных историй своим фронтовым друзьям. В круговой беседе, когда кипел общий котелок, мы забывали усталость. Здесь был наш дом, наш недолгий отдых, наша надежда и наша улыбка.
И когда перебираешь эти листки в комнате, куда доносится постукивание молотков и запах известки, где на столе в вазе распустилась сирень возрожденных пушкинских парков, а в распахнутом настежь окне горит и не сгорает сбросившая серый защитный чехол Адмиралтейская игла, — видишь, что прекрасный наш город дышит свободно и ровно, что годы боевых испытаний и неустанного мужества сделали его живым существом, к которому обращаются как к другу, как к собеседнику все, кто делил его неповторимую, героическую судьбу.
Встают в памяти лица фронтовых друзей, их живые и угасшие голоса, и многие привычные мелочи тогдашнего кочевого армейского быта перестают быть только мелочами, обреченными забвению. Всё было нужно и всё одинаково дорого или, по крайней мере, казалось таким нам, участникам самых грозных и величественных событий, которые когда-либо потрясали мир.
Для них, друзей и соратников, — сквозь все расстояния и разлуки — я и пытался воскресить эти тихие и незамысловатые рассказы.
Вс. Рождественский
ФРОНТОВАЯ ЗЕМЛЯНКА
Колокола Софии
В январскую метельную ночь сорок четвертого года, после ожесточенных боев на подступах к городу, наши войска овладели древним Новгородом, три года томившимся во вражеском плену. Немцы бежали так стремительно, что части Красной Армии прошли город с ходу.
Бои грохотали уже далеко за Волховом, и сюда, в разрушенный, сожженный город, доносились только слабые отзвуки канонады. На улицах было непривычно тихо. Шел мелкий снег, и зимнее мохнатое солнце нехотя поднималось над низкими, запушенными поземкой холмами.
Через полукруглые приземистые ворота в толстой старинной стене я прошел в кремль.
Белостенные корпуса митрополичьих покоев, поцарапанные пулями, утонули в глубоких сугробах. Окна без стекол, крыши в пробоинах. Мертво и пусто вокруг. Еще один поворот, и прямо перед глазами — сахарно-белая, скромная и чистая во всех своих очертаниях, дивно вырастающая из земли пятиглавая София. Густая оспа пулеметных выбоин ничуть не испортила ее прекрасного лица. Свидетельница стольких веков, она стоит незыблемо и твердо. Ее главы, как сурово надвинутые воинские шлемы, спокойно глядят на лежащий у ног разбитый, израненный город. Не раз выпадали ей на долю жестокие испытания истории: вражеские осады, пожары, мор, голодные времена… Она слышала еще так недавно у своих девственных стен тяжкий, тупой шаг немецких вахтпарадов. И стоит неколебимо, как русская слава, как высокое пламя свечи, как негасимая мечта о простой и скромной красоте, сложенной из вечного камня русскими людьми.
А в Новгороде, опустошенном врагами, уже начинается новая жизнь.
…В тесной комнатушке единственного дома, каким-то чудом сохранившего стекла, сидит за голым столом ответственный работник Новгородского горсовета. У него помятое, усталое лицо человека, не спавшего несколько ночей подряд. Он в жидком пальто с поднятым воротником, в потертой меховой шапке. На узеньком диванчике — двое бородатых колхозников и рябая женщина, обмотанная платком. А человек за столом что-то быстро пишет и одновременно выслушивает просьбы. Время от времени крутит ручку полевого телефона и охрипшим голосом терпеливо и настойчиво объясняет, дает распоряжения, ругает кого-то, заливается добродушным смехом.