Джордж, худой как щепка, с ввалившимися щеками, сидел прислонясь к подушкам. Он сам уже не мог встать с постели.
– Не возражаешь, если я открою окно? – Грейс встала и, не дожидаясь ответа, принялась возиться со шпингалетом.
В комнате стоял очень плохой запах. Словно рак разъедал его изнутри. Вероятно, так оно и было.
Доктора, похоже, не знали, где и когда начался рак. Болезнь пробралась в него и стала быстро распространяться, пока он пребывал в неведении. Она напоминала безмолвное, коварное и совершенно смертоносное войско. К тому времени, когда ему поставили диагноз, у него уже были поражены лимфатическая система и легкие.
Джордж неизбежно обвинял войну. Говорил, что был отравлен газами в окопах. Им присылали противогаз за противогазом, но ни один из них не оказался эффективным против ужасного вещества, которое гнали на них немцы. Несколько раз они даже отравились сами, когда ветер подул в их сторону.
– Ты выглядишь ужасно, – произнес Джордж тонким, бездыханным, прозрачным голосом. – Когда ты в последний раз была у своего парикмахера?
– Нахал! – Она похлопала его по колену сквозь одеяло. Он выглядел совсем маленьким. Словно уменьшился как в длину, так и в ширину. – Мне в последнее время было не до подобных пустяков.
– Ну-ну. – Он погрозил пальцем. – Не распускайся, юная леди. Так ты никогда не найдешь себе мужа. – С этими словами он протянул руку к ее руке. Его рука была удивительно теплой и твердой.
– А кто тебе сказал, что я этого хочу? – Ей хотелось сидеть здесь вечно, вот так, рука в руке. Они не держали друг друга за руки больше трех лет. – Есть только один мужчина, за которого я хотела бы выйти замуж. Я ждала, что он попросит меня об этом, но он женился на другой.
– Чепуха. Ты бы никогда не сказала «да». Ты из тех стервозных женщин, которых интересует только то, чего они не могут иметь.
– Думай как хочешь. Ты же не просил. Поэтому никогда и не узнаешь.
Его взгляд, казалось, блуждал по ее лицу.
– Я знаю все, что должен знать о тебе, Грейс.
В течение трех лет они были вежливы и тактичны по отношению друг к другу. Она настояла на решении прекратить всякую связь, и он это уважал. За все это время никто из них не упомянул об их романе. Но в последнюю неделю или около того они стали игривы и сентиментальны по отношению друг к другу. Теперь, лишенный будущего, Джордж предпочитал жить прошлым. А Грейс позволяла себе хоть ненадолго уходить туда с ним.
– А Дики?
Его слова нарушили чары.
– Я не хочу говорить о Дики.
– Он делал тебе предложение?
Она выдернула руку из его пальцев.
– Делал, не так ли? И каков же был твой ответ?
– Джордж, пожалуйста! Я же сказала, что не хочу говорить о нем.
– Ха! – У него заблестели глаза. – Я знал! Прежняя Грейс. Я же говорил, тебя интересует только то, чего ты не можешь иметь.
– Если тебе обязательно это знать, я ему сказала, что он выбрал неподходящее время для предложения. Безусловно, ты, как никто другой, должен это понимать. И вообще, я не думаю, что когда-нибудь выйду замуж.
– Понятно, – без всякого выражения произнес он. – Может быть, это и неплохо.
– Что ты хочешь этим сказать? – Она посмотрела на его волосы. По-прежнему густые и медно-рыжие, с золотистым оттенком. Она смотрела на его печальные карие глаза.
– Я хочу кое о чем попросить тебя, Грейс.
– Нет! – Она понимала, что происходит. – Не говори этого! Пожалуйста! Ответ «да», но, пожалуйста, не говори об этом! Я не могу этого слышать.
– Противная, гадкая женщина! Откуда ты знаешь, что я собираюсь сказать?
– Я знаю о тебе все, Джордж. – На ее лице появилась чуть заметная улыбка, но тут же исчезла. Вздох. – Разумеется, я буду заботиться о Нэнси и Тилли. И о ребенке, когда он родится. Ты же знаешь.
Его лицо стало серьезным.
– Обещай, что они всегда будут для тебя на первом месте, Грейс. Ты единственная, кто может сделать это для меня. Ты единственная, кого я могу об этом попросить. Я хочу, чтобы ты была с ней, когда родится ребенок. Я хочу, чтобы ты всегда была с ней, потому что я этого не смогу.
– Ах, Джордж, перестань, пожалуйста! – Слезы заволокли ей глаза.
– Мы долгое время жили втроем, не так ли? С тех пор, как погиб Стивен. Интересно, а что было бы, останься он в живых?
– Все было бы иначе. Четыре – совсем другое число.
– Два тоже, – сказал он. – Вас скоро останется двое, ты и Нэнси. Два – хорошее число.
– Есть еще мама, не забывай.
Он махнул рукой. Кэтрин не в счет. Во всяком случае, в этом вычислении. И Дики, по-видимому, тоже.
– Обещай мне, Грейс.
– Да, да! Я ведь уже сказала, правда? – Она отодвинула его руку. Пыталась создать впечатление легкости и беззаботности. – А теперь хватит об этом. Как насчет того, чтобы побриться? Прихорошиться к приходу Нэнси? Хочешь?
– О, не сейчас! – Он откинулся на подушки. – Я слишком устал. – Его лицо с закрытыми глазами напоминало череп.
Она взяла его руку и держала ее; некоторое время они сидели молча. Наконец он, похоже, заснул; она тихо положила его руку и собралась уходить.
– Какой прекрасный сон. – Его глаза были по-прежнему закрыты, но в уголках губ играла улыбка.
Она похлопала его по колену.
– До скорого, одуванчик!
Это был последний раз, когда они говорили друг с другом.
13 июня 1927 года.
«Жители Уэст-Энда!
Декстер О'Коннелл уезжает домой.
Это прощальное послание трудяги-писателя к его музе, послание, которое сам писатель по причинам, неизвестным ему самому (вероятно, всему виной его врожденная склонность выставлять напоказ свою личную жизнь), решил опубликовать в газете. Развлекайтесь, если хотите.
«Дорогая моя леди, во время нашей первой встречи я думал, что нельзя быть более бодрящей, разнообразной, элегантной и непредсказуемой, чем Вы. Я ошибался. С каждым днем Вы возбуждаете меня все больше и больше. Я вижу Вас всю в ярко-красных тонах. Красный – это цвет крови и опасности, это Ваш настоящий цвет. Он Вам идет. Вы такая непостоянная. Стоит мне моргнуть, и все меняется. Вы более возбужденная, чем обычно, моя любовь. В Вас пульсирует нервная, беспокойная энергия, граничащая с безумием. Вы этим славитесь. И все же в Вашей хаотической натуре угадывается порядок. И Ваши лучшие черты постоянны и велики. Вы выдержите, моя любовь. Вы будете жить вечно.
По утрам вы свежи и сияете. Оживлены новым днем. При ярком дневном свете Вы томны и расслабленны. Ночью Вы как нельзя более экзотичны; сверкаете долгими летними вечерами, ослепляя в темноте. Ваша музыка зажигает, Ваш танец божествен. Впрочем, надо сказать, Вы можете быть несколько непристойной.
Через несколько дней я вернусь к жене. Да, это верно. Я принадлежу другой. Моя жена большая пуританка, чем Вы, более увязла в правилах и ограничениях, более религиозна. Вот почему я подолгу стараюсь держаться от нее подальше. Она моложе Вас. Но одержима историей, традициями и находится в плену самых снобистских социальных принципов. Может быть, это потому, что она молода. И все же быть с ней при закрытых дверях интереснее, чем может показаться на первый взгляд. И в конце концов, она принадлежит мне, а я ей. Я всегда буду возвращаться.
У меня есть другие возлюбленные по всему миру. Это не делает мне чести, просто я не из тех, кто способен на постоянство. По крайней мере, я в этом честен. Люди могут грозить пальчиком, но смогут ли они лучше меня сопротивляться прелести этой маленькой французской штучки? Она такая шикарная, богемная, артистичная и... игривая. Да, конечно, она еще и высокомерна, но ведь совершенных людей нет.
Но забудьте Париж. Забудьте мой родной Нью-Йорк. Ты, прекрасный Лондон, – самый большой и лучший город мира. Это был мой первый визит за семь лет, и ты, друг, преподнес мне немало сюрпризов. Шок от площади Пиккадилли без Эроса, лицо без носа, огромная подземная станция, рожденная из скалы. Вероятно, это будет самая большая и поразительная паутина, вьющаяся под тобой. Наверху движение более оживленное, чем обычно, но ты ограничиваешь его правилами и сверкающими светофорами. Вот для меня характерные черты Лондона: конфликт между блистательным безумием и строгим контролем. Здания растут из года в год, как дети. Посмотрите на эти большие универмаги и банки с греко-египетскими колоннами и классическими статуями в итальянском стиле, с их современным черным гранитом, геометрическими линиями и мягкими изгибами. Если бы я не знал тебя лучше, я бы сказал, что ты пытаешься показать нос нам, выскочкам-янки. Что ж, хорошо смеется тот, кто смеется последним.