— Какое там… — отмахнулся Юша. — Там такие падлы, они своё кубло могли и «Гитлер» назвать. Сучье племя.
— Это вы по колонии судите, по начальству, — возразил я. — А в городе, может, народ вполне приличный.
— Шурик, не драконь меня по-новой, — предупредил Юша. — Я ещё до истории не дошёл, а ты мне уже буквы клеишь. Говорю же — сучий город. И перекрестили его неспроста.
— В перестройку многим городам имена меняли…
— Что да, то конечно. Но тут случай — особый. Раньше этот бородатый Фридрих именовался Петровском. Вот скажи: кому, по ходу, оно мешало? Правда, проживала в этом Петровске такая гопота отмороженная, никакой мочи нет: резали-грабили-жгли друг дружку, как скаженные! В натуре, всех достали, народ православный даже песню сочинил про такое безобразие. Без балды, документ эпохи. Утром — в газете, вечером — в клозете. Где-то так…
И Юша мрачно завыл под неясную мелодию:
— В одном городе близ Саратова,
А зовется тот город Петровск,
Там жила семья небогатая,
Мать была бледна, словно воск…
Дальнейшие события дядя Толя изложил конспективно и в основном прозой. Правда, вклинил несколько куплетов, но чисто по памяти, не дословно.
Короче, в петровском семействе было двое детей — брат и сестра. Когда бледная мамаша померла, отец нашел ребятишкам мачеху, которая сходу предложила спалить детей в печке: «И вдвоем будем жить веселей». Логично. Освенцим отдыхает… Отец-недоумок растопил печь, сунул сынишку в мешок — и гори оно ясным огнем! А с дочкой неувязка вышла: она попросила завязать ей глаза. Папка, видать, был слегка заторможенный, пока вязал, «увидела бабка родная / И людей начала она звать».
А людям такая потеха в радость. Надавали мужику по мордам и сдали вместе с мачехой в исправдом. Не такие злобные оказались. Другие бы на месте прибили. Вот и песенке конец. Мне особо запомнились душевные строки насчет поджаренного мальчика: «Всё лицо его обгорелое / Факт кошмарный людям предавал». Сильно сказано.
— Вот такой случился катаклизм, — подытожил Юша. — После этого позора они имя городу и сменили. Под коммуняк зашифровались, падлы. Ищи-свищи, шо там за Петровск, где оно на глобусе…
Тут он остановился и хмуро буркнул:
— И вот скажи ты мне: какого хера я за того Энгельса вспомнил?
— Вы там в колонии сидели, — напомнил я. — И что-то насчет азиата.
— Азиата? А, точно — Муртазова! И про ломик. Этот Муртазов здоровый был, как орангутанг. Или орангутан, хер его знает. Меня заведующая отделом приматов Серафима Пантелеевна все время поправляет. По-любому, Муртазов и орангутанг близнецы-братья: оба косматые, рыла широкие, тупые… Я тебе его потом покажу, тут недалеко. Бригадирствовал он в цеху тарных ящиков. Да не орангутанг, а Муртазов! Эти чурки страсть как командовать любят. Паскуднее — разве что хохлы. И то вопрос спорный. Но я не за то. И даже не за то, что Алим был жлоб, сволочь и красный, как пожарная машина…
— Загорелый?
— Закуелый! Я же говорил: клинья мне не вставляй, на вежливость не нарывайся. Красный — значит козёл.
По выражению моего лица шкипер понял, что и в этот раз выразил мысль недостаточно отчётливо:
— Козел, Шурик, — это зэк, что работает на начальство. Мужик, скажем, работает на себя и на государя. Че-то сваривает, точит, стулья-тубуреты колотит. А козёл вперёд рогами бежит записываться в лагерную полицию. Её по-разному кличут, названия меняют, не хуже, как с Петровском: то СВП, то СПП — секция воспитания и правопорядка, секция профилактики правонарушений, еще какая-то бурда. Но гестапо — оно гестапо что при Адольфе, что при Фридрихе. Ходят, нарушения ищут: не там сиделец шабит (курит, значит), пуговицу верхнюю не застегнул, постель не заправлена, в чужую локалку вошел… У нас же там тоже зверинец: каждый отряд — в своей клетке, «локальная зона». Ну и с заметочками — к оперу или отряднику. Есть еще культмассовая секция, тоже рогатые. Санитарная, чтобы чертяк немытых ловить. Короче, я всех по буквам не помню, главное, что «вязаные» — красные лантухи на рукаве носят и шныряют на аркане у мусоров.
Но Муртазова Юша терпеть не мог по другой причине. Алая ориентация Алима его мало волновала. Ну, сука, он сука и есть, мало ли их по зоне шлындает… Раздражало другое: азиат все время что-то жевал. Говорит — и чавкает. «А слюна всегда в уголках губ такая… зеленоватая», — зло вспоминал Юша. Привычка Муртазова доставала не только шкипера. Набралось десятка два особо яростных нетерпимцев. Не успокаивало их даже то, что Алим улыбчиво пояснял: привычка такая, это же насвай — жевательный табак с пряностями. Пробовал даже угощать. Чем еще больше взбесил «братву»: совсем оборзел мохнорылый, суёт порядочным парням козлячьи корма!