Мальчик, который уже учит Гемору, подходит, все еще немного сердясь, к скотине. Та открывает мягкие, добрые глаза, протягивает к нему четырехугольную морду и жарко сопит. Мальчик, который уже учит Гемору, тянет к ней руку, а она — ему навстречу — длинный-длинный язык. Она узнает его. О да, она его узнает. Конечно, она его узнает… Алейхем-шолом, как, мол, дела? Куда это ты так надолго ушел?
Однако она вроде бы совсем не смущена, она вроде бы просит, хм… кусочек хлеба с солью. Ради бога — соли. Хм… главное — это соль.
Мальчик, который уже учит Гемору, готов простить скотину. Он треплет ее по шее. Он пересчитывает зарубки на ее рогах. Семь зарубок — знак того, что скотина телилась уже семь раз. Так говорит мама. Велвл тянет скотину за мягкий, свисающий с шеи, подгрудок. Подгрудок, который болтается под шеей, означает, что скотина хорошей «породы». Что такое «порода», Велвл не знает. Но так говорит мама.
За обедом Велвл утаскивает кусок хлеба, солит его и прячет под курточку. И, когда он прокрадывается обратно в сад, скотина идет ему навстречу с немного испуганным и таинственным видом… Она знает, что он что-то для нее стащил и это их общий секрет… Теперь главное — молчать. Еще мгновение скотина продолжает стоять, поворачивая голову к дому и двигая ухом, будто хочет убедиться в том, что никто из домашних их не видит. Затем она тянет к себе кусок хлеба, подталкивая его шершавым гибким языком. И сразу же начинает, с удовольствием, но сдержанно, жевать своим большим четырехугольным ртом. Скотина чмокает и глядит на своего кормильца налитыми глазами.
Мальчик, который уже учит Гемору, смотрит на скотину и смеется. Скотина сейчас выглядит точь-в-точь, как тетя Михля, супруга дяди Зямы, когда мама хочет в честь праздника уважить ее лекехом с водкой. Тетя Михля жует лекех беззубым ртом, жует и прихлебывает, и медово так приговаривает:
— Так и тает во рту, скажу я тебе, Фейга. Сколько меда ты кладешь на фунт муки? Твое здоровье!
То, что нельзя
пер. В.Дымшица
Прежде чем Велвл, сын дяди Ури, достиг семи лет, в нем уже развилось тайное желание «грешить».
Как утреннее облачко, всплывало в нем дурное побуждение, и каждый раз, когда это легкое облачко туманило его детский ум, его маленькое наивное сердце сжималось, дрожа, словно от близкой опасности… Но в этой тихой дрожи было некое сокрытое удовольствие, сладкая боль, которая всегда происходит от неудовлетворенной страсти.
Эта мысль еще не приобрела ясного образа, но все же Велвл чувствовал, что скоро он «согрешит». Он боялся того ужасного и сладкого, что подступало к нему все ближе и ближе, но в то же время тосковал по нему.
Если Велвл и не понимал «больших» — бородатых мужчин с волосатыми руками, — он, по меньшей мере, пытался их понять. Дядя Ури говорит, что, согласно Божьему закону, того и этого делать нельзя, а Велвл боится папу и боится «греха», уверяя себя, что папа прав и так не делает. Папа говорит, например, что в субботу нельзя рвать бумагу, даже во время игры. Велвл боится «огненных всадников» там… где-то там, на том свете. А еще он боится кожаного ремешка, которым папа подпоясывается под жилеткой — и не рвет бумагу. Но глубоко в сердце он по-детски горячо подозревает «больших». Он подозревает, что в каждом «нельзя» сокрыт чудесный секрет, который успокоит душу, как холодная вода в жаркий день. Но «большие» с ним не считаются, потому что он — еще маленький: они только пугают его и стараются скрыть от него сладкую тайну. И Велвл томится по ней. Тайна «того, что нельзя» колышется перед ним и дразнит его воображение невиданными красками и неведомыми вкусами.
Именно в субботу ему до смерти хочется разорвать клочок бумаги. Он долго вертится как помешанный, воюет сам с собой, и, в конце концов, у него начинается сердцебиение, дыхание становится коротким и жарким, а его маленькие пальчики дрожат и рвут, рвут потихоньку бумагу, так чтобы никто не услышал. Но его младший братишка, Файвка, о, вы не знаете, что это за бестия! Все видит, все слышит и все доносит папе, едва только тот встанет, наполовину сердитый, наполовину распаренный от послеобеденного субботнего сна.
— Рвал бумагу, папа!.. Он, он, папа!.. Газету, ой, ой, там…
Из-под папиной жилетки появляется желтый кожаный ремешок:
— Иди сюда, паршивец!
Но сладкая тайна «того, что нельзя» тянет к себе Велвла все сильней.
Его притягивает католический собор, который звонит за садами, недалеко от дома дяди Ури. Что там происходит? Как там «они» молятся? Какие у них «молитвенники»? Что там играет так печально и мягко? Говорят, это — то, что играет, — было унесено при разграблении Храма… правда ли?