— Он язык обжег, — проговаривается Рахмиелка, смакуя маринованную сливу.
— Кто тебя спрашивает, обжора? — вспыхивает Файвка и пихает его в бок.
Но это не помогает. Все смеются. Даже папа, который так подло заманил его отведать горячее коровье вымя, и тот смеется. У Файвки от стыда наворачиваются слезы. Он и полакомиться больше не может, и в печенки ему еще лезут. Чтоб оно сгорело, это вымя! В жизни он в рот его больше не возьмет.
Но вскоре Файвке предоставляется случай позлорадствовать над папой. Наступает черед горячих закусок, и Ури снова бастует. Он слегка опьянел и немного груб с Марьяшкой, которой выделил приданое, а она возьми и выйди замуж за такого болвана, как этот Генех.
— Последний раз повторяю, — заявляет в сердцах Ури, — нет! Еще раз нет, и точка!
И размахивает вилкой.
У него кишки не казенные, нет… Сколько раз он умолял, чтобы три его сестры готовили угощенье вместе… Вот с Зямой сестры уже давно в ссоре… Хотят, видно, и с ним поссориться. Ладно!
Видит Марьяшка, что ее горячим горшкам не повезло. Старшие сестры перехватили у нее Ури вместе с его желудком… Напичкали его. Она делает грустное лицо, а Генех выпучивает глаза, как теленок, который жует край скатерти. Ури становится жаль их обоих. Слегка устыдившись, он пожимает плечами: «М-м… да!..» Уловив это движение, Марьяшка тут же решает воспользоваться мягкосердечием Ури. Она делает плаксивое лицо и тихо говорит, что собиралась… что хочет предложить ему только одну закуску, нечто легкое, совсем легкое.
— А именно? — прощупывает почву Ури, оставляя вилку в покое.
— Фаршированные куриные шейки! — с великой скромностью отвечает Марьяшка.
— Фаршированные шейки! — вторит ей Генех, ее муж.
— Это у вас называется легкой закуской? — сверкает Ури косыми глазами.
— Не мукой фаршированные, — оправдывается Марьяшка, — а манной крупой.
— Манной крупой, — вторит Генех.
— На чистом курином жире и с куриными шкварочками.
— С куриными шкварочками, — вторит Генех.
— Что ты все подпеваешь мне, как помощник меламеда? — злится Марьяшка на мужа.
Видит Ури, что фаршированные куриные шейки могут нарушить мир в семье. Он сдается:
— Ладно, давай сюда свои куриные шейки!
Марьяшка-короткая, забыв о должном почтении к мужу, убегает на своих коротеньких ножках на кухню.
На стол куриные шейки прибывают в виде толстых кружков, чтобы Ури видел, что они уже нарезаны, уже зажарены, и не передумал. Нужно отдать должное, толстые монетки, на которые нарезаны шейки, прозрачно-буры, как старый янтарь, крупинки манки сыплются из среза, как мелкий бисер, воткнутые в крупу шкварочки сияют, как желтые топазы, а сама кожица прожарена до хруста… Сплошной соблазн, а не куриные шейки! Нужно обожраться, как Исав[120], чтобы не найти в себе сил попробовать этакой праздничной начинки. Дядя Ури укрепляется духом, распускает под столом узкий брючный ремень, выпивает последнюю рюмку, запускает вилку в мелкий бисер и желто-золотистые шкварки лучшего кусочка шейки и принимается закусывать — в последний раз, из последних сил. Он мучается, сопит и с трудом глотает.
— Ну, разве плохо? — справляется Марьяшка. — Кушай, кушай на здоровье! Возьми еще кусочек, вот этот вот, о!.. Что бог послал, то и… и то, то… то и… Что это… что с тобой? А?
В ту самую минуту, когда Марьяшка желает ему здоровья, дядя Ури слегка бледнеет, вилка выскальзывает у него из руки, он хватается за сердце, лоб покрывается потом.
— Ох… — слабо улыбается он и не может больше ничего сказать.
К нему бросаются до смерти перепуганные Генех-болван, Марьяшка-короткая и, разумеется, тетя Фейга, его жена:
— Что с тобой? Ури! Не пугай меня… Что ты молчишь?
— Ик!.. — хочет отшутиться Ури, но больше не может сказать ни слова.
Единственный, кто совершенно спокоен, это Файвка. Сцена напоминает ему ту, что до этого случилась с ним самим. Сперва он, теперь папа. Ему очень любопытно, чем все это закончится.
— Тихо! — кричит Генех и выпучивает глаза.
Он вспомнил! У него в спальне есть толченая лимонная кислота с содой. Пусть зять Ури выпьет полстакана и приляжет, все сразу пройдет…
— Э… — соглашается Ури, но больше не может сказать ни слова.
Ури торжественно отводят в спальню. Он еле волочит ноги. Конец его ремня свисает из-под сюртука. Его, как шаферы жениха, поддерживают под руки Марьяшка с одной стороны, Генех — с другой. Тетя Фейга идет следом и озабоченно покачивает шляпкой.
120
Голодный Исав, продав брату Иакову первородство за чечевичную похлебку, наелся досыта (Берешит (Быт.), 25:34).