— Ой, не приведи господи!.. — качает головой тетя Фейга и подпирает щеку двумя пальцами.
— А в Рига, гаврит он, — пугает ее дальше Моте-газетчик и взмахивает культей, — в Рига хотят девятнацета август выйти с красными симфонами, это цичилисты хотят[28]. Ежли, гаврит он, они выйдут, их в порошок сотрут…
— Пусть не суются, куда не след! — не огорчается тетя Фейга. — А о войнах ничего не слыхать?
— Китай бунтует, рашпублика наступает; ежли, сообщают, гаврит он, они встретятся, то, гаврит он, по улицам польется кровь…[29]
— Где? — пугается тетя Фейга.
— В Китай, — отвечает Моте и кивает в сторону Китая.
— Батюшки светы! — восклицает тетя Фейга и убирает два пальца от щеки. — Что же это за напасть такая нашла на Китай?
Она уже ничего не понимает. Несмотря на это, она готова выполнить заповедь о новостях и газетах до конца.
И Моте исполняет свой священный долг — снабжает клиентку всеми необходимыми известиями:
— А из Москвы, гаврит он, двенадцата юлия выслали двадцать еврейских вторе-гилдес[30], и ежли, гаврит он, они вернутся, то…
Тут Моте машет своей культей: у него нет слов. Но тетя Фейга сама понимает, что, если те двадцать вторе-гилдес вернутся в Москву, ничего хорошего их не ждет.
— Ой-ой-ой, — вздыхает она наполовину сочувственно, наполовину потому, что так положено.
Исчерпав запас новостей, Моте надевает свою чиновничью фуражку с околышем неведомого ведомства, говорит до свиданье, целует мезузу и выходит. Через минуту-другую его вкрадчивый голосок слышится у других дверей:
— Гаврит он, ежли, сообщают, гаврит он…
И «недельная глава» начинается сначала.
И ложатся на комод листы «Газеты-копейки», и скапливаются изо дня в день, и обеспечивают бумагой все хозяйство: в них заворачивают глечики в канун субботы, а их по-прежнему предостаточно. Бывает, увидит тетя Фейга в дурную минуту стопку газет, как они валяются и зря пропадают, и раскричится на детей:
— Голодранцы, бездельники, сначала чуть кожу с меня не сдирают: «Мама, купи газету! Мама, купи газету!» Можно подумать, они их читают. Ничего подобного! Только бы деньгами сорить! Все, завтра прекращаю покупать газеты!..
Однако назавтра приходит Моте с пачкой свежих, пахучих газет и говорит здравство, и останавливается, чтобы рассказать новости: из Думы, из Самары, Берлина и Японии, и ежли, гаврит он, и непремене, гаврит он, и гнев тети Фейги испаряется, и на комоде остается свежеиспеченный газетный лист.
Ночью в большом городе стучат наборные и ротационные машины, льется кипящий свинец в матрицы, вращаются огромные рулоны бумаги, рабочие и работницы стоят в поту и свинцовой пыли, с красными и заспанными глазами, и трудятся из последних сил в красноватом электрическом свете. И все это для того, чтобы у дяди Ури каждый день появлялся на комоде новый газетный лист, который, когда дядя Ури видит его издали краем своего косого глаза, только отвлекает его от занятий. Он, правда, частенько хлопает ладонью по пачке газет, говорит себе: «Надо бы перечитать», но тут же возвращается к своей Мишне или своим «Святым изречениям»[31].
Но в один прекрасный день встает дядя Ури от послеобеденного сна в особенном, приподнятом настроении от предстоящего чтения русских газет. Щека и половина бороды у него намяты и распарены, другая половина бороды торчит дыбом. Сразу видно, на каком боку он спал. Дядя Ури полощет рот, при этом очень упрямо качает головой, будто хочет сказать «нет, нет»… После этого он кричит посвежевшим голосом:
— Фейга, жена моя, ставь самовар!
Ставят самовар. Пока он закипает, дядя Ури устраивается на канапе, стоящем у окна, и зовет:
— Фейга, жена моя, подай мне сюда какую-нибудь газету.
Тетя Фейга подходит к комоду, готовая услужить мужу в таком неожиданно возвышенном предприятии. Газеты завалены детскими учебниками и тетрадями. Тетя Фейга запускает два пальца в пачку газет, и, какой лист она вытащит, тот дядя Ури и будет читать. Неважно, за какой день и за какой месяц.
— На! — подносит тетя Фейга газету дяде Ури. — Только собиралась сама почитать.
28
В 1912 г. начался новый революционный подъем, в том числе прошли рабочие демонстрации в Риге, Петербурге и других городах.
30
Во время Русско-японской войны выселение евреев, проживавших без законных на то оснований вне черты оседлости, было приостановлено специальным циркуляром Столыпина. В 1912 г. этот циркуляр был отменен и выселения возобновились. Особенно отличалась активными выселениями полиция Москвы. Купцы первой гильдии имели право жить везде. Положение купцов второй гильдии было не совсем определенным. До 1912 г. многие из них жили за пределами «черты». После ужесточения законов в 1912 г. началось массовое выселение именно купцов второй гильдии. Эта проблема широко обсуждалась в прессе.